Марина Мнишек

Часто мелькавшие в речи Мартина Стадницкого слова титула «ваша царская милость» были более всего приятны слуху царя Дмитрия Ивановича в тот момент. Мнишки и их приближенные легко титуловали как самого Дмитрия, так и его «царицу» Марину. Совсем по-другому отнеслись к вопросу о титуле послы Речи Посполитой – Николай Олесницкий и Александр Госевский. Их прием следовал за обменом любезностями, который начался с речи Мартина Стадницкого и ответа думного дьяка Афанасия Власьева. Король Сигизмунд III даже ради новой дружбы между Речью Посполитой и Московским государством не хотел поступиться дипломатическим преимуществом королевского обращения к «великому князю», но не царю и уж тем более не цесарю. Думный дьяк Афанасий Власьев, как всегда стоявший на страже протокола, по приказу царя Дмитрия Ивановича попытался даже вернуть письмо, привезенное послами: «Вы отдали письмо, на котором нет титула цесарского величества, но обращено оно к некоему князю всей Руси. Дмитрий Иванович – цесарь в своих преславных государствах. И вы это письмо возьмите обратно к себе и отвезите его своему государю». Но слишком невыгодно было царю Дмитрию Ивановичу затевать споры о титуле, слишком неподходящим был для этого момент. Хотя его невеста уже находилась вместе с отцом на территории Кремля, он был крайне заинтересован в лояльном поведении во время коронации Марины Мнишек послов Сигизмунда III, да и поддерживавшего их в отстаивании королевской чести сандомирского воеводы Юрия Мнишка. Послы, забирая возвращенное письмо (жест войны!), не преминули напомнить неблагодарному московскому князю о «доброжелательности» короля, а также о том, что они сами, по первому зову, «едва отряхнули дорожную пыль», явились во дворец. Рассерженный царь вышел за рамки протокола и вступил в личные объяснения с послами. Но и Николай Олесницкий стал говорить не по посольской инструкции («ведь я – поляк, человек народа вольного, привык говорить свободно!»). Самым обидным было для царя то, что посол упрекнул его в неблагодарности: «Скоро ваша наияснейшая государская милость забыла, что чудесно, с Божьей помощью, благосклонностью его королевской милости, государя нашего милостивейшего, и поддержкою нашего польского народа (ибо кровь свою наши братья поляки проливали за вашу наияснейшую государскую милость), вы на этот трон (указал на него рукой) посажены. Вместо благодарности – неблагодарность, вместо дружбы – неприязнь сторицею воздаете, расположением и дружбой короля его милости, государя нашего, пренебрегаете и явную причину изволили подать к пролитию крови людской». Царь Дмитрий Иванович проиграл и вынужден был принять письмо и приветствовать посла. Ссылки же дьяка Афанасия Власьева на то, что «письма без титула» принимаются ради «свадебных торжеств цесаря», служили слабым утешением [110].

Споры во время приема послов тяжелой тенью легли на коронацию Марины Мнишек. Не раз во время этой церемонии московские дипломаты пытались хотя бы в мелочах взять реванш. Присутствие иноземцев, да еще католиков, в главном соборе государства и так было чувствительным ударом по самолюбию москвичей. И, как окажется впоследствии, они не забыли об этом.

Следующий день, 4 (14) мая, пришелся на воскресенье. В этот день царь по обыкновению устроил в Кремле пир со своими польскими «родственниками». Марину Мнишек тем временем продолжали готовить для роли русской царицы в кремлевском Вознесенском монастыре. Она, конечно, не была обойдена вниманием Дмитрия Ивановича, приславшего ей «шкатулку с драгоценностями, которых цена (как говорили) доходила до 500 000 рублей». Одновременно было выдано еще 100 тысяч злотых для уплаты долгов сандомирского воеводы в Речи Посполитой. Царь явно хотел, чтобы его родственники разделили с ним возможность быть щедрыми по отношению к своим слугам и приближенным. Марина тоже не скупилась и, как записал один из людей в ее свите, раздала из присланной ей шкатулки «немало драгоценностей панам приближенным». Накануне свадебных торжеств царь прислал Марине «сани, у которых крылья и оглобли обиты бархатом, расшиты серебром, у хомута подвешено сорок соболей». В сани запрягли белого коня, «узда серебром переплетена, с шапкой и капором, украшенными жемчугом». Внутреннее убранство повозки не уступало прежним дорожным каретам: «Сани обиты пестрым бархатом, попона на них красная, по углам с жемчугом, а в санях покрывала шерстяное и стеганое, лучшими соболями подшиты». В этих санях вечером 7 (17) мая, «чтобы избежать давки», по свидетельству капитана Жака Маржерета, Марину Мнишек перевезли из монастыря «в крепость», или «верхние покои дворца» [111]. Там в царских палатах были совершены последние приготовления.