Марьина роща

Хуже с Валентиной, с младшей… Эта все книжки читает, куда-то на курсы заниматься ходит, дичает. Какие еще могут быть курсы? Да ведь упрямая, не согнешь, всегда по-своему ставит… Хмурится Варвара Андреевна, а порой и улыбнется, вспомнит, как тоже на своем ставила… Ах, молодость, молодость неразумная, теперь бы сто раз подумала, прежде чем на Петра Алексеевича посмотрела! Впрочем, что говорить: что прошло, того не вернешь. За двадцать-то пять лет пригляделась к нему, а до сих пор не поняла. Все делами занят и молчит. Туманный он какой-то человек, что думает и не понять…

И вот, на удивление, заговорил, осторожно, но прозрачно. Только бриллианты, Петр Алексеевич: они ценные, ценнее всего и места мало занимают… Конечно, в них надо понимать… Нет, откуда же мне знать толк?

Права Варвара, ненадежное дело эти камушки. А тут дензнаки сошли на нет, и в полную силу вошел червонец. Что ж, если десятичервонные бумажки… Прочный цинковый ящичек с крупными купюрами лег в глубокую яму на всякий случай. Но и камушков молчком прикопил, некрупных, но верных, — эти всегда денег стоят.

Приехала Антонина, беременная, заплаканная; долго шушукалась с матерью, после обеда — к отцу:

— Папаша, спасите!

— Что еще случилось?

— Николай… муж… Знаете, завистники… Обвинили в растрате… Если до суда дойдет, он не выдержит… он пулю себе в лоб пустит… Папаша, не допустите!

— Много? — спросил Петр Алексеевич.

Антонина ожила:

— Точно не знаю, папаша миленький… Я его пришлю…

— Гм… Пришлю. Как в силе был, так мы для него низкие были, а теперь выручай его, жулика.

— Папаша, ну что вы говорите? Он же к вам всей душой… Всегда уважал… «Вот, говорит, умный человек», — это про вас.

— Выдумываешь, Антонина, знаю я… Что ж, если немного, выручу. Не его выручаю, — тебя. Только дела, сама знаешь, не ахти… Через недельку соберу тебе тысчонки полторы.

— Как полторы? Что вы, папаша! Ему не меньше сорока надо…

— Сорока? Чего захотел! Да у меня столько и отродясь не было.

— Папаша!

— Знаю, что папаша… Он будет воровать, а я покрывать?

— Папаша, погибаем же!

— Как хотите, больше у меня нет.

— Петр Алексеевич, дочь пожалей!

— Молчи, Варвара! Многих я жалел, меня никто не жалеет.

— Дочь же родная…

— Папаша, пожалейте!

— Пожалеть могу, а денег у меня нет. Откуда они?

— Да продай для дочери свои бриллианты…

— Ты это что, Варвара? Какие такие бриллианты? Ты их видала? И так последнее отдаю…

Встала Антонина, слезы просохли, голос окреп:

— Каменный вы человек, папаша. Сердце у вас каменное. Не пойдут впрок ваши деньги.

— Уйди, прокляну!

— Отец, пожалей ее! Дочь родная!.. А деньги что? Тьфу!

— Цыц вы, бабы! Что вы понимаете в деньгах? Швырять вы можете, а как нужда пришла, так: «Папаша, спасите»…

— Не отец вы> мне после этого! Прощайте, мама. Уходите и вы, пока не поздно.

Ушла Антонина и дверью хлопнула. Куда она с мужем девалась, Петр Алексеевич больше не интересовался. Червонцы надежно лежали в земле. Никто не знал о разрыве с дочерью. Ясный, спокойный лик хозяина по-прежнему озарял благостным сиянием «Уют» во время его редких посещений.

А вчера ушла Валентина и не вернулась. Искать? Нельзя: срам на всю Марьину рощу. А утром пришел паренек с запиской.

«Милая мама, — писала Валентина. — Не могу больше находиться в отцовском доме. Выдай мои вещи пареньку. Не думайте обо мне, я расписалась с Борисом, и теперь моя фамилия Кашкина. Вас, мама, я люблю, но Борис Саввич поставил условие совсем порвать с вашим домом и с отцом. Не мешайте моему счастью».

— И ты дала ее вещи?

— А как же не дать?

— Курица ты, Варвара! Кто это Борис? Еще Саввич какой-то…

— Да разве я знаю? Да разве она мне говорила?.. Что же теперь делать? Бежать, умолять, в ноги кланяться? Что же ты молчишь? Истинно, каменный ты!

— Помолчи. Дай подумать.

Вот когда пришла пора подумать… Это хуже, чем потеря денег. Борис Саввич Кашкин? Ума не приложу… Саввич… Уж не средний ли сын Савки Кашкина, того, друга детства? Да, вроде того звали Борькой… Он и есть.

Будь Петр Алексеевич мистиком, он сказал бы: «судьба». Но не верил в судьбу. Значит, что-то оказалось неправильным в его расчете, а судьба тут ни при чем. Это неуловимое, непонятное «что-то» все теснее окружало его, сжимало, одна за другой закрывались хитрые лазейки. Валюта, золото, драгоценные камни оказывались опасными ценностями, хранить их было незаконно… Появилась новая ценность: облигации государственных займов. Люди вкладывали деньги в строительство домов, в займы. Шубину не нужны были новые приобретения, одна мысль владела им: сохранить бы то, что есть.

Надумал купить на все заем, не выигрышный, — пусть в выигрыш молодежь верит, — а процентный. Не много дает, но наверняка. Достал цинковый ящичек с червонцами, вскрыл: бумага немного пожелтела. Снес на пробу одну купюру в банк. Там ее долго осматривали, нюхали, куда-то уносили, спрашивали:

— Откуда это у вас?

Прикинулся простачком:

— Неужто фальшивая бумажка?

— Нет, не фальшивая, а… странная. Где вы ее получили? Не помните? Вот расписка, зайдите через два дня, проверим…