Марина Цветаева. Неправильная любовь

Он поднял голову к небу и всем своим существом, потянулся к нему. Сухим листком, подхваченным ветром, взмыл над мотками проволоки, уходившими все ниже, над очертаниями стен, словно влипавшими в землю. То, что осталось внизу — больше не мешало. Перед ним открывалось необъятное белое пространство неба. Оно состояло из сплошною мельтешения частичек светящейся белизны — корпускул света, снежинок? Нет, метель цветов акации — наверно, из Феодосии и порывы новогоднего коктебельскою бурана? Сергей поднимался асе выше, становясь невесомым, освобожденным от боли, страха, вины… Остался внизу дворик, здание тюрьмы, похожей отсюда на макет вместе с улочками, домами, метелками голых деревьев. Тишина… Невиданная белизна и неслыханная тишина окутывали его. Что-то вспыхивало внизу, домик у набережной стал распадаться и оседать целыми кирпичными стенами. Рвались снаряды, а самолетов с черным крестом нигде не было. Сергей узнал свой дом в Борисоглебском — стоял целехонький. И Музей цветаевский, окутанный пегой маскировочной сетью тоже. Ладонь Сергея, протянутую в полете, подхватила знакомая рука:

— А, батюшка вы мой! Вот так встреча… — Иван Владимирович Цветаев в шитом золотом белом, летучем мундире помог Сергею набрать высоту. — Оказия вышла. Вас не убили. Просто остановилось сердце. Оно и так проработало лишних 45 дней. Что поделаешь, везде неполадки со сроками. Я-то как торопился с открытием музея! Неуч деревенский! Времени-то оказывается — нет! Часы есть, а ВРЕМЕНИ — нет! Вот какое дело, милостивый государь! Зато всяческого иного, чего и помыслить не могли — не перечесть. Ну, начать с тою, что и пространства нет… — Иван Владимирович опасливо глянул на Сергея. Сразив его этим сообщением. — Только вы уж извольте не принимать близко к сердцу… Пардон, к душе.

—  Где же тогда Марина? Она попала сюда раньше?

— Бросьте, Сергей Яковлевич: «Раньше, позже» — какое это имеет теперь значение.

— Верно… Как верно! Имеет значения только любовь.

— А с этим тут все в полном порядке: и семья моя, и ваша, и Мариночка — все на месте. Были с ней трудности, она во всем призналась, подписала данные о содействии с неким Мышастым… Покаялась в гордыне своей, непомерном сластолюбии, злоупотреблении поэтической похотью… Все на себя взяла… Но ведь и за нее как стояли! Константин Бальмонт очень сердечно выступил в защите…