Марина Цветаева. Неправильная любовь

Марина обошла светлые залы с гигантскими снопами пшеницы, горами румяных яблок, душистых глянцевых мандаринов, корзинами винограда и башнями из бутылок крымского вина (вспомнился эпизод разгрома винных складов в Феодосии). На огромном панно, сделанном из уральских самоцветов, была изображена умельцами выплавка стали в доменной печи могучими сталеварами, ковер во всю стену, сотканный руками освобожденных женщин Востока, изображал во весь рост любимого вождя в белом мундире, с трубкой в руке. А сколько фоторепортажей, макетов, скульптур! Во всем демонстрация мощи и мирного созидательного труда. Как Марине хотелось верить Але и всем этим мило улыбающимся школьникам с белыми бантами за партами на фотоснимке первого сентября, крепеньким физкультурницам перед Мавзолеем, гигантскому хороводу красавиц в сарафанах и кокошниках на огромной сцене. Верить ликующим лицам, демонстрации! Люди несли детей по Красной площади, и те махали яблоневыми ветками Мавзолею. Слава Великому Октябрю! А цветы бумажные. Банты на девочках гигантские — показушные — и красные галстуки отутюжены на славу. Вот девчушка-карапуз с букетом обнимает товарища Сталина. Мудрый и добрый вождь приподнял ее на руки, а за спиной «отца народов» блестит пенсне его ближайшего сподвижника с умильной улыбкой на гадючьих губах… Марину передернуло. Неужели так глубоко въелась вражда, что человек, поблескивающий из-за плеча Сталина узкими очками, вызывает омерзение исключительно по тому же принципу, что и любая бандитская шайка, устроившая шабаш у незаконно, насилием и кровью захваченного Кремля? А что законно? Взрывать Государя батюшку Александра II было ой как героически! А они с Сережей боготворили народовольцев. И о революции мечтали — молокососы! «Не хочу, не хочу думать об этом!!» Ощущая подступающий рвотный спазм, Марина быстрым шагом вышла из павильона, глубоко вдохнула, подняв лицо к небу, — серп и молот с германской свастикой явно состязались, мерились силой. Больше угрожали друг другу и утверждали собственную мощь, чем убеждали в мирных намерениях.

— Теперь вам понятно хоть что-то про эту страну? Не варвары же они, правда? — подошел к жене Сергей. В залах он следовал на шаг позади Марины, дабы не вызывать своим восторженным видом вспышку раздражения.

— Затаившиеся варвары. «Потемкинская деревня» — вечный российский трюк. Трюк выполнен отлично. Девочек этих с бантами почему-то жутко жаль! Радуются… — Марина быстро зашагала на боковую дорожку и села на лавочку среди подстриженных кустов.

Обхватила голову, сморщилась. — Стучит… — быстро закурила, затянулась. Скривилась, отбросила папиросу. — Словно молотом по темени. Вон тем — она двинула плечом в сторону статуи.

— Полагаю, у вас сегодня слишком много впечатлений, — он ждал хоть слова похвалы от Марины. Ошибся.

— Слишком много, — согласилась Марина. Она все же была на редкость покладиста, Сергей возликовал — вероятно, ему удалось сдвинуть упрямицу с позиции отрицания. Искоса поглядывал на горбатый профиль, такой знакомый и некогда любимый. Некогда? И сейчас. И сейчас. Постаревшая, измученная, озлобленная, утратившая тот юношеский свет, на который, как мотылек, Сережа Эфрон бросился в Коктебеле 26 лет назад — она все же была единственной. Позолота влюбленности почти слетела, как осенние листья в саду. Оставалось главное — «совместность». Вернее — надежда на остатки совместности. На какое-то глубинное переплетение корней, которое удержит, не даст распасться, а значит — пропасть поодиночке, непонятыми, ненужными. Что-то должно удержать. Печати клятв? Посланные в вечность слова любви? Привычность парности? Рок? Сложный узел судьбы, заарканивший жертв? Капкан, захлопнувшийся с первой минуты их встречи? Все вместе. И многое другое, смертному неведомое. Самые тонкие моменты в этом союзе не объяснить обычными житейскими категориями. Как бы близко ни подходили они к черте развода — на последний шаг не решались, цепляясь друг за друга. Или что-то держало их?

И еще вопрос — что дал каждому этот союз? Очевидно, что для Сергея — многое. Поддержка физическая, поддержка духовная — вера в единение, непреклонное восхищение и уважение. А еще поддержка ее прозорливости, воли, командной решительности. И за это за все Сергей должен был платить преданностью до последнего нерва, последнего дыхания? Прощать пытки измен, увлечений, самодурства, тяжелого характера, капризы… А она? Что ж — много выиграла? Преклонение? А бабья жертва Поэта, принесенная быту, нищенству, постоянной нужде, беспомощности мужа-недобытчика, незащитника. Марина получила мужа-дитя — с ангельской чистотой и нерушимой преданностью ей. Могла бы десять раз бросить? Не могла. В том и сила — ни уйти к другому, ни бросить Сергея, оставшись в Париже, она не смогла. Узел высшей сложности, с вплетением редких по прочности понятий чести, ответственности, любви. Настолько неразрывных, что все разумные аргументы против оказались досужей, пошлой мелочью.