Марина Цветаева. Неправильная любовь

Жизнь Ариадны Сергеевны сохранило ее упорство. Аля долго не признавала своего участия в «деле отца», даже пройдя через страшные пытки. Неделями, раздетую, ее держали в холодном, в узком, как гроб, карцере, в котором нельзя было даже присесть. На голову размеренно падали капли холодной воды, она потеряла счет времени. Ее мучили, били, инсценировали расстрел и, в конце концов, заставили еле живую дать показания против нее самой, отца, Клепининых, Алексея Сеземана. И хотя в дальнейшем ходе следствия Аля от своих показаний отказалась — это не имело значения: колесо уничтожения крутилось в заданном направлении. Законного суда над Ариадной Эфрон не было, 2 июля 1940 года ее судило Особое совещание при НКВД по статье 58.6 — шпионаж — и приговорило к восьми годам лагерей. После восьми лет последовало «ограничение» мест жительства, недолгое время в Рязани, затем повторный арест и пожизненная высылка в Туруханск.

Сергей Яковлевич Эфрон проходил по «групповому» делу, что всегда служило отягчающим вину обстоятельством. То, что все сотрудники «Союза возвращения на родину» были тайными агентами НКВД, следствие не интересовало, «Союз возвращения» считался изощренным прикрытием для подрывной антисоветской деятельности.

На первом же допросе Эфрон подробно, С исчерпывающей откровенностью изложил следователю историю своего духовного перерождения из белогвардейца в советского патриота и секретного агента советской разведки. Он старательно пытался разъяснить существо дела. Но не этого добивались следователи, отрицавшие каждое его заявление.

— С 1931 года, подав прошение о возвращении на родину, я полностью перешел на советскую платформу и начал выполнять задания советской разведки.

— Следствие вам не верит. — Этой фразой завершались все признания Сергея. Потом побои и те же вопросы. Те же ответы. И снова — «Следствие вам не верит» — замкнутый круг, насколько хватит сил. Сил оказалось не много — он терял сознание, с трудом приходил в себя. После первого же допроса, ничего не добившись, Эфрона увезли в самую страшную Лефортовскую тюрьму.

В следственном деле зафиксированы семнадцать или восемнадцать допросов Эфрона с «физическими методами воздействия». 24 октября его пришлось перевести в психиатрическое отделение больницы Бутырской тюрьмы. Во врачебной выписке сказано, что заключенный «в настоящее время страдает частыми приступами грудной жабы, хроническим миокардитом, в резкой форме неврастенией. Требует щадящего режима». Щадящего? Можно подумать, что речь шла о санатории. Допросы не прекращались. От Эфрона добивались признания вины в шпионаже, измене родине, проводили очные ставки с Клепиниными и другими «союзниками». Несчастные подследственные, доведенные пытками до невменяемости, соглашались со всеми обвинениями, называли вымышленные «контакты» Эфрона с зарубежными разведками. Полуживой Николай Клепинин просил Сергея соглашаться со всеми обвинениями, дабы избежать дальнейших пыток. Ведь ясно уже — разыгрывается некий безумный спектакль. Каков бы ни был его замысел — конец один. Компромиссы никогда не принимались Эфроном. Из его разбитых губ продолжало звучать лишь короткое: «Нет».

6 ноября даже тюрьму охватило предчувствие праздника. Гогочущие в коридорах голоса, шуточки! А совсем рядом орет репродуктор: «Мы рождены, что б сказку сделать былью…» Что-то шарахнуло в коридоре, грянул хохот и весь набор тюремной лексики в праздничном, приподнятом исполнении. А затем удар неживым по живому — и страшный, нечеловеческий вопль.

Дремавший от слабости Эфрон резко поднялся с нар и рухнул на цементный пол.

— Марину убивают! — он попытался подняться, выкрикивая все громче сорванным горлом: — Марину! Пустите меня к ней! Пустите! — Он старался оттолкнуть накинувшихся на него сокамерников и пришедшего врача: — Она умирает… Я видел! Я только что все видел! Она не виновата! Клянусь! Клянусь…

Психа успокоили. Тюремному начальству было не до него. Завтра демонстрация, украшенный иллюминацией город готовится к гуляниям, из всех репродукторов льется разливанная удаль — «Широка страна моя родная», веселая перекличка автомобильных гудков напоминает о предпраздничном оживлении. С портретов смотрит мудрое лицо вождя… В «приемной» пополнение — «праздничный набор» — аресты любили проводить под праздники — «чистили город». У лубянского начальства в отделанном красным деревом кабинете сияют люстры, пахнет лиловыми примулами, стоящими в горшках под портретом Сталина. Богатый стол, элегантные дамы в чернобурках на холеных плечах:

— Сплошная сказка! Все же сделали сказочки былью, причем — своими мозолистыми руками! За это стоит выпить, товарищи! — Человек в штатском с профессорским пенсне на носу налил шампанского. Присутствующие засмеялись, оценив юмор: мозолистые руки если тут у кого если и были, то от ударов и пыток.