Марина Цветаева. Письма 1937-1941

Мур перерос меня почти на́ голову: хороший, умный, только очень медведь: я им осталась — всю жизнь. Очень хорошо рисует. Говорят, что красив, когда напишу большое письмо — пришлю карточку, снимала сама этим летом. На вид ему 18 лет, а лицо — детское: до сих пор спит с чешским (Алиным) медведем, к<отор>ый — до сих пор мычит! Целую Вас крепко и бесконечно благодарю за чудесную книгу о чудной стране. Пишите!

                                             МЦ.

Впервые — Письмо к Анне Тесковой, 1969. С. 165–167 (с купюрами): СС-6. С. 465 466. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 299–301.

42-38. А.Э. Берг

32, Вd Pasteur

Innova-Hôtel, ch 36

Paris, 15-me

10-го ноября 1938 г.

               Дорогая Ариадна!

Я сто лет Вам не писала, и Вы наверное думаете, что меня уже нет. Нет, я — есть, но есть только наполовину, в полном тумане своих и общих событий, дикоогорченная судьбой своей второй (а Муриной — настоящей) родины Чехии — и стольким другим!

О себе не знаю ничего, когда узна́ю — будете знать Вы.

Живем, пока что, с Муром в гостинице, смотрим на башню с часами (символическими! но что́ — не символ??) читаю много хороших книг, прочла: Madame Curie — par Eve Curie[349] — написано лучше нельзя, но сама Eve — по некоторым пробившимся черточкам — несимпатична, прочла Le Juif Süss (Jud Süss — Вы наверное знаете?) Фейхтванглера[350], а сейчас читаю — в первый раз в жизни — полную Хижину дяди Тома, и скажу, что это — отличная книга — мужественная — и вполне современная. Все обиды — стары́ как мир.

Мур тоже висит в воздухе, т. е. не учится, но много читает и рисует и феноменально — растет: всё мало́, из всего вырос, и я целые дни всё выпускаю и надставляю.

Почти никого не видим, и к нам никто не ходит.

Пишите, дорогая Ариадна, о себе. Как дети? работа? Дружбы? Люсьен? Есть ли — радость?

Не собираетесь ли в Париж? Тогда — будет (у меня, во всяком случае!)

Кончили ли тот большой перевод?

Пишете ли стихи?

Если да — пришлите.

_____

Это — только оклик. Жду отклика.

А вдруг — мы вправду еще увидимся? У меня не было чувства последнего раза.

Целую Вас и жду.

                                             МЦ.

1-го и 2-го, на родственных и дружеских могилах, много думала о Вашей Буте[351] — mit Wehmut^{148} (русского слова — нет) — вспоминала ее немецкие стихи про качели — и всё то чудное время — ах!

В ней жило что-то тайное и жаркое, она так крепко целовалась на прощание, точно отчаивалась — сказать. Она наверное была бы поэтом.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 116–117. СС-7. С. 532. Печ. по СС-7.

43-38. А.А. Тесковой

Paris 15-me

32, Bd Pasteur

Hôtel Innova, ch 36

24-го ноября 1938 г., четверг.

Дорогая Анна Антоновна! Вот — стихи[352]. Пометка к третьему стихотворению (если неясно): — Есть в груди народов — язва: наш убит! То есть народы эту беду оплакивают — как свою, ибо радости от этой беды не будет ни одному народу: только — лицам. И не только как свою (оплакивают) и как свою будущую, если не… Но отсутствие выводов не только свойство народов и народа, а и так называемых «культурных людей». — «Какой ужас — опять отобрали 60 поселков…» «Какой ужас с евреями!»… «Какой ужас — вместо 65 сант<имов> — марки — 90 сантимов!» И всё — «ужас», а почему все эти ужасы, и почему они все вместе — никто (из моего окружения: культурного: пишущего) не хочет понять — и даже вопроса не ставит — слишком боясь услышать ответ. Всё это то же малодушие и косность, и ЖИР (или — тяга к нему!) — которые сделали то — что сделано. Я в цельности и зрячести своего негодования — совершенно одинока. Я не хочу, чтобы всех их — жалели: нельзя жалеть живого, зарытого в яму: нужно живого — выкопать, а зарывшего — положить. Такая жалость — откупиться. — «Какой ужас!» — нет, ты мне скажи — КАКОЙ ужас, и, поняв, уйди от тех, кто его делают или ему сочувствуют. А то: — «Да, ужасно, бедная Прага», а оказывается — роман с черносотенцем, только и мечтающим вернуться к себе с чужими штыками или — просто пудрит нос (дама), а господин продолжает читать «Возрождение»[353] и жать руку — чорт знает кому. В лучшем случае — слабоумие, но видя, как все отлично умеют устраивать свои дела, как отлично в них разбираются — не верю в этот «лучший случай». Просто — lâchete^{149}: то, что (нынешним) миром движет.

Я вчера — после очень долгого промежутка — виделась с М<арком> Л<ьвовичем>, и мы во всем с ним спелись. Но такие беседы — раз в год, а «жить» мне приходится — с такими другими! Вернее — живу одна, с собой, с другими — не живу: или бьюсь о них лбом — как об стену — или молчу. Я думаю, что худшая болезнь души — корысть. И страх. Корысть и страх.