Марина Цветаева. По канату поэзии

В эту категорию Цветаева включала такую разнородную компанию, как молодой большевистский поэт Борис Бессарабов, Пастернак и Рильке, не говоря уже о Сергее Эфроне. По ее словам: «Меня <…> очевидно могут любить только мальчики, безумно любившие мать и потерянные в мире, – это моя примета» (6: 612).

Вернуться

331

Возможно, в сознании Цветаевой ее парижское изгнание связывалось с пушкинской ссылкой в Михайловском приблизительно столетием ранее. Мы помним, сколь важен столетний интервал в поэтической мифологии Цветаевой; о той роли, которую Пушкин играл в русском модернизме в целом см.: Паперно И. Пушкин в жизни человека Серебряного века // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age / Ed. B. Gasparov, R. P. Hughes and I. Paperno. Berkeley: University of California Press, 1992. P. 19–51. См. также введение Б. Гаспарова к этому сборнику: «“The Golden Age” and Its Role in the Cultural Mythology of Russian Modernism» (P. 1–16).

Вернуться

332

О той роли, которую играл образ няни Пушкина в поэтике Цветаевой, см. тонкую статью Лизы Кнапп: Knapp L. Marina Tsvetaeva’s Poetics of Ironic Delight: The «Podruga» Cycle as Evist Manifesto // Slavic and East European Journal. 1997, Spring. Vol. 41. № 1. P. 94–113.

Вернуться

333

См. мемуарное эссе Цветаевой 1929 года «Наталья Гончарова» (4: 64–129); оно посвящено главным образом художнице, современнице Цветаевой и тезке жены Пушкина, однако Цветаева говорит в нем и о первой Наталье Гончаровой. Это эссе проанализировано в: Knapp L. Tsvetaeva and the Two Natal’ia Goncharova: Dual Life // Cultural Mythologies of Russian Modernism. P. 88–108. См. также главу, посвященную Гончаровой и Книдскому мифу в книге: Smith A. The Song of the Mocking Bird. P. 63–80.

Вернуться

334

По-новому интерпретируя роль няни Пушкина, Цветаева преодолевает ранее свойственное ей ощущение собственной поэтической неполноценности по сравнению с мужчинами – товарищами по ремеслу, на которое она как-то посетовала в письме Пастернаку: «<…> больше всего я любила поэта, когда ему хотелось есть или у него болел зуб: это человечески сближало. Я была нянькой при поэтах, ублажательницей их низостей, – совсем не поэтом! и не Музой! – молодой (иногда трагической, но всё ж:) – нянькой! С поэтом я всегда забывала, что я – поэт» (6: 229).

Вернуться

335

Это относится, например, к циклу Цветаевой «Деревья» (2: 141–149): все входящие в него стихотворения были написаны в сентябре – октябре 1922 года, за исключением двух последних, написанных в мае следующего года. Этот временной сдвиг она специально фиксирует в примечаниях. «Обратная хронология» встречается также в цикле «Подруга» (1: 228).

Вернуться

336

Как Цветаева однажды написала Рильке: «Пушкин, Блок и – чтобы назвать всех разом – ОРФЕЙ – никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!)» (Briefwechsel: 115–116; Письма 1926 года: 93). Январский снег играет важную роль в ее рассказе о роковой дуэли Пушкина в начале эссе «Мой Пушкин», написанном к столетию смерти поэта в 1937 году. Переписывая стихотворение «Оползающая глыба…», посвященное Гронскому, в январе 1940 года, она еще раз обратила внимание на значимый ряд январей, добавив помету: «Жиронда, Океан, лето 1928 – Голицыно, Снег, Январь 1940» (Цветаева М. Стихотворения и поэмы: В 5 т. Нью-Йорк: Россика, 1980–1990. Т. 3. С. 487).

Вернуться

337

В записных книжках Цветаева так зафиксировала свои мысли после смерти Гронского: «31 дек. 1934 г. – сороковой день. Стояла на его могиле и думала: здесь его нет, и там его нет, здесь – слишком местно (тесно), там – слишком просторно, здесь – слишком здесь, там – слишком там. Где тогда?» (3: 487). Восходящая к символизму концепция «здесь» и «там» всегда была важна для поэтики Цветаевой (ср. ранние стихотворения «В раю» (1: 123), «Ни здесь, ни там» (1: 123–124)); в стихотворении «В Люксембургском саду», как мы помним, свойственное ей предчувствие потустороннего «там» отделяет ее от топографически ограниченного мира женщин. В «Надгробии» у нее уже не остается такого выхода. См. в статье М. Блэзинг «Through the Lens of Loss» замечательный анализ элегической функции цикла фотографий опустошенной комнаты Гронского, сделанных Цветаевой после его трагической кончины (Blasing M. T. Through the Lens of Loss. P. 18–32). Блэзинг находит разницу в отношениях Цветаевой к Гронскому и Рильке не только в поэтических произведениях, обращенных ею к обоим поэтам-друзьям после их смерти, но и в том, как эти очень разные дружбы выразились в фотографиях и фотографических обменах.

Вернуться

338