Марина Цветаева. По канату поэзии

Даже заглавие первого прочитанного Цветаевой сборника стихотворений Пастернака, «Сестра моя — жизнь», влияет на ее развивающую интерпретацию мифа о Психее: она охотно принимает роль «сестры-жизни» Пастернака. Позже в эссе «Мой Пушкин» Цветаева объясняет, откуда взялось в ней это самоощущение «сестры»: «Так я трех лет твердо узнала, что у поэта есть живот, и, — вспоминаю всех поэтов, с которыми когда-либо встречалась, — об этом животе поэта, который так часто не-сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра» (5: 57)[152]. В процитированном отрывке, говоря о себе как о «сестре», Цветаева делает акцент именно на физическом аспекте поэта-мужчины — это как будто противоречит идеалу Психеи, чистого духа. Однако Цветаева борется не с телесной воплощенностью самой по себе, но с ограничениями гендерного разделения и связанной с ним сексуальной зависимостью. Цветаева воспринимает тело — и то уязвимое «человеческое», что оно собой представляет, — как необходимый аспект любви, так как оно — неуничтожимая часть ее собственного «я», несмотря на все порождаемые им стеснения и противоречия, а может быть, даже благодаря им. Таким образом, становится понятным утверждение Ариадны Эфрон о том, что Цветаева «мифологию любила за способность богов и героев оскользаться и ушибаться по-земному — среди нечеловеческих подвигов и деяний <…>»[153]. Обращая внимание на физическую уязвимость поэтов-мужчин, Цветаева намекает на то, что ее собственная женская участь — не просто маргинальный казус, но репрезентация человеческого удела как такового. Когда Пастернак в письме Цветаевой жалуется на зубную боль, она отзывается с полнейшим душевным сочувствием; это простое, человеческое страдание в свете его богоподобного поэтического статуса и есть то примирение противоположностей, которое парадоксальным образом и составляет цветаевский идеал возлюбленного и позволяет ей принять на себя — по крайней мере, в письмах и в воображении — роль Психеи-«сестры»: свободной, самосознающей и вполне страстной, но вне угрозы чистого эротизма. Это «жизнь», которая больше самой жизни — и поэтому должна быть меньше нее. Идеальная встреча брата и сестры, Эроса и Психеи, — код, обозначающий для Цветаевой бесполую любовь, — и встреча эта должна оставаться мечтой, сновидением, чтобы не подвергнуться искажению[154].

Первое стихотворение Цветаевой, обращенное к Пастернаку, «Неподражаемо лжет жизнь» (2: 132–133), написано в Берлине летом 1922 года под сильным впечатлением от сборника «Сестра моя — жизнь». Оно представляет собой пылкий отклик на его поэзию, уже выдержанный в «психейном» духе отвращения к «реальной жизни». Пастернак, заклиная «сестру-жизнь» в своих стихах, упивается необозримой полнотой ее поэтических возможностей, черпая вдохновение из самых ничтожных и повседневных предметов и событий; для Цветаевой, напротив, жизнь невыразимо лжива: «Неподражаемо лжет жизнь: / Сверх ожидания, сверх лжи…». Внутренняя рифмовка ржи (метонимии физического, природного мира, самой жизни) и лжи предельно ясно передает ее мысль. Возможно, Цветаева соотносит волшебство «жизни» в пастернаковской поэзии с волшебным дворцом Амура (слово заворожимы в третьей строфе подтверждает эту связь), чувственные удовольствия которого Психея отвергает ради высшей, не-физической истины.

Итак, духовное призвание Цветаевой — резонирующее в воображаемом призыве Пастернака к ней в его стихах — переживается ею как растворение, полное парадоксального наслаждения, собственного плотского «я»; метафорически это переживание представлено в образе жужжащих над кустом жимолости пчел: «Бормот — сквозь жимолость — ста жал… / Радуйся же! — звал!». Рифма жал / звал подчеркивает противопоставление физического существования (телесной боли) и духовного призвания; при этом пробуждение духа парадоксально отождествляется с возбуждающим переживанием физической, почти сексуальной боли. Появление в жизни Цветаевой самого Пастернака и его мощной поэзии воспринимаются ею как приход желанной муки. Мука эта, впрочем, совершенно отлична от того неразделенного страдания, которое вызывало у Цветаевой чтение стихов Блока. То было страдание зовущего, теперь же Поэт (воплощенный в Пастернаке) чудесным образом сам пришел и зовет ее (как Цветаева пишет в письме Пастернаку: «В первый раз в жизни не чары, а знание» (6: 284)). Этот духовный опыт, которого она жаждала с тех пор, как была «только девочкой», оказывается агонией узнавания, ибо она уже заранее предчувствует неизбежную необходимость отказа. Для того чтобы утвердить свою любовь, Психея вынуждена от нее отказаться.