Марина Цветаева. По канату поэзии

Настоящая книга представляет собой исследование этих строгих паттернов мысли и формы, покорявших Цветаеву и высвобождавших ее поэтическое воображение. В самом деле, поэтическая деятельность Цветаевой, — которую, особенно в годы эмиграции (1922–1939), она воспринимала как освобождение от тягостной рутины домашнего быта, — удивительно напоминает духовное служение. Ее рабочая этика поражает и вдохновляет. Находясь временами в ужасающих условиях нищеты, с двумя маленькими детьми, с больным и слабовольным мужем, о котором приходилось заботиться, она каждый день вставала до рассвета, чтобы несколько часов, прежде чем проснутся домочадцы, писать. Таким образом ей удавалось на протяжении многих лет с поразительной регулярностью создавать один шедевр за другим. Как ни странно, Цветаева, вероятно, лучше себя чувствовала во внешне враждебных условиях. Сила ее темперамента заставляла ее охотно принимать вызовы жизни; Цветаева, как сама она однажды написала, отличалась «чудовищной выносливостью» (6: 153). В этой фразе удачно отразилось уникальное для Цветаевой соединение мужества и дерзкой напористости. Если ключ к ее поэтическому генезису — в сосуществовании двух противоположных стимулов, страсти и отказа, то ключ к ее поэтической силе — это казалось бы невозможное слияние неистовства и терпения.

Работая над этой книгой, я часто завидовала изумительной творческой энергии Цветаевой. Образ Цветаевой за письменным столом — локти будто вросли в деревянную плоскость, рука держит вес лба, пальцы отбивают ритм, перо бороздит бумагу, ее абсолютная погруженность в созвучия и сочетания слов — то и дело вставал перед моими глазами, когда я пыталась поддерживать в себе напряжение сосредоточенности и вдохновения, — как сама Цветаева ни на миг не отклонялась от своей поэтической цели. Однако осуществить это невозможно: поэтическая щедрость Цветаевой, ее полнейшая погруженность в свой поэтический мир, что бы ни происходило вокруг, не поддаются имитации. Я не смею претендовать и на то, что до конца смогла понять все богатство и сложность поэтического мышления Цветаевой, которое, как плод всякого истинно гениального сознания, неисчерпаемо. И все же надеюсь, что мне удалось в этой книге осветить очертания сложной — и, должна признать, порой труднодоступной — поэзии Цветаевой и сделать это по-новому, без оглядки на готовые мнения и теории. Если на страницах этой книги Цветаева вновь оживет для читателя во всей своей озадачивающей парадоксальности — моя цель достигнута.

Посвящаю моим сыновьям

Да разве единица (какая угодно) может дать сумму? Качество другое. Иное деление атомов. Сущее не может распасться на быть имеющее.

Марина Цветаева, письмо к Борису Пастернаку, 10 июля 1926 г.

В другом человеке мне принадлежит лоб и немного груди. От сердца отступаюсь легко, от груди — не отступлюсь. Мне нужен звучащий свод. Сердце звучит глухо.

Марина Цветаева, письмо к Райнеру Мария Рильке, 14 августа 1926 г.

Боюсь, что Одиночество
Есть Зодчий наших душ

Эмили Дикинсон, «Одиночество не смею услышать…»[16]

Введение По канату поэзии

Что, голубчик, дрожат поджилки?

Все как надо: канат — носилки.
Разлетается в ладан сизый
Материнская антреприза.

«Ни кровинки в тебе здоровой…»(1919)

Там, на тугом канате,

Между картонных скал,
Ты ль это как лунатик
Приступом небо брал? <…>
Помню сухой и жуткий
Смех — из последних жил!
Только тогда — как будто —
Юбочку ты носил.

«Там, на тугом канате…» (1920)

Если б Орфей не сошел в Аид

Сам, а послал бы голос
Свой <…>
Эвридика бы по нему
Как по канату вышла…

«Есть счастливцы и счастливицы…» (1934)