Марина Цветаева. По канату поэзии

Цветаева — проницательный читатель и читатель-поэт, она, несомненно, осознает серьезность положения Рильке, хотя, возможно, не понимает, сколь мало времени ему осталось. Необычная легкость, с какой она примиряется с неожиданным прекращением переписки с Рильке, свидетельствует о сострадании к его физическому состоянию; единственная предпринятая ею попытка восстановить канал связи — это безнадежный, слабый зов в глухой пустыне обступившей их смерти: «Ты меня еще любишь?» [Ob Du mich noch liebst?][251]. Эта последняя мольба отражает скорее смирение, чем протест. Таким образом, если интерпретировать те планы будущей встречи двух поэтов, к которым постоянно возвращается Цветаева, в свете ее знания о скором уходе Рильке, они оказываются частью ее поэтического бунта против реальности, против смерти, против всяческих «нет» и всех видов ограничений. В двух ее последних письмах к Рильке можно обнаружить множество мест, проникнутых крепнущей уверенностью в его скором уходе. В письме от 14 августа она просит его уверений в реальности будущей встречи: «Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?). <…> Прошлое еще впереди…»[252]. Эта путаница грамматических и жизненных времен — признак фантастичности их совместных планов. В последнем письме к Рильке (от 22 августа) Цветаева также внезапно переходит от обсуждения практических аспектов поездки («Поезд. Билет. Гостиница. (Слава Богу, визы не надо!)»[253]) к признанию в неверии в ее реальность: «И… легкая брезгливость. Нечто уготованное, завоеванное… вымоленное [vorbereitetes, erobertes… erbetteltes]. Ты должен упасть с неба»[254].

Возможно, именно разящая точность этого пророчества удержала Рильке от ответа: понимая, что их встрече в конце концов не суждено состояться, он, как представляется, захотел избежать грусти, причиняемой неосуществимыми надеждами, и предпочел провести свои последние дни и месяцы в состоянии насколько это возможно близком к покою. К тому же, при столь плохом состоянии его здоровья умственное и физическое напряжение, которого требовало продолжение переписки с Цветаевой, по-видимому, оказалось ему уже не под силу. То обстоятельство, что в последние месяцы своей жизни он вообще писал необычно мало, подтверждает предположение о том, что творческий труд его утомлял; собственно, он несколько раз прямо говорит об этом в письмах Цветаевой: «…жизнь до странности отяжелела во мне, и часто я не могу ее сдвинуть с места; сила тяжести, кажется, создает новое отношение к ней, — я с детства не знал такой неподвижности души <…>»[255]. Это признание возникает в контексте извинений Рильке за задержку с ответом на письмо Цветаевой (полученное почти тремя неделями ранее); так исподволь он готовит ее к надвигающемуся моменту, когда его ответы прекратятся окончательно. И все же, когда письма Рильке перестают приходить, Цветаева, с ее неуверенностью в себе (в плане личных отношений), начинает думать (о чем явно свидетельствует ее последняя безнадежная открытка), что она чем-то его обидела; ей легче считать так, чем открыто признаться себе, что он умирает. Когда 29 декабря Рильке действительно не стало — что разом разбило ее болезненное нежелание признать очевидное — известие об этом событии, которого она давно страшилась, приходит почти как облегчение. Ибо оно разрешает ее сомнения: теперь она понимает, что Рильке не писал ей не потому, что не хотел, но потому, что не мог. Таким образом, по иронии судьбы, смерть Рильке становится для Цветаевой доказательством непрерывности его любви к ней и, в этом смысле, его последним ей даром[256].

«Нет» становится поэмой: «Попытка комнаты»

Для Цветаевой смерть — поэтическая метафора, в которой заключена тайна ее союза с Рильке. Смерть — это творческий дар, подлинный лик ее музы, апогей ее трансгрессивных устремлений в потустороннее. Однако смерть — это также реальный факт, грозящий навсегда вырвать Рильке из сферы ее досягаемости. Смерть способна разрушить ее поэтическое «я» вместе со всем, что она любит и чего желает, и от этого нет спасения. Процесс постепенного примирения Цветаевой с этим последним, реальным аспектом смерти — главным образом через исследование метафизических возможностей первого, метафорического аспекта — определяет не только ее переписку с Рильке, но и поэму «Попытка комнаты», которая в основном была написана во время первого перерыва в переписке двух поэтов (с конца мая по начало июня 1926 года), когда Цветаева пыталась примириться с осознанием факта смертельной болезни Рильке.

После смерти Рильке Цветаева в письме к Пастернаку изложила сложную психологическую предысторию этой поэмы: