Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

И лишь выходя из горницы, начинаешь вспоминать о сенцах, в которых где-то наверху, на какой-то поперечине… тот самый гвоздь. Глаза быстро шарят по потолку, упираются в балку и… ничего не находят. Взгляд сползает ниже и ниже, пока не находит траурную рамку с чугунной чёрной розой внутри. Всё было именно здесь, в этих сенцах, слева от входа. А вот на балке – ничего. Ни гвоздя, ни крюка. И спросить об этом у местных как-то неловко. Разве что услышать между слов экскурсовода нужные слова: хозяин был кузнецом… чугунного гвоздя никогда не было… пришёлся прибитый гвоздь, который потом заколотили… Вот так. Пуста сегодня балка в Елабужском доме-музее. Кто знает, будь она пуста в том сорок первом, и не было бы ни музея, ни толпы любопытных. Зато наверняка бы появились новые стихи – её, цветаевские. Написанные с надрывом, с грустью и болью.

Выйдя во двор, хочется глубоко вздохнуть, постаравшись тут же забыть мрачный простенок с чугунной траурной розой. А дальше путь на старое местное кладбище, откуда как на ладони вид на Елабугу.

Её могила с самого края. Когда-то всеми забытая и потерянная, теперь ухоженная, с гранитным надгробием. Удобная скамеечка, сосны и, конечно, рябина. Это место в бытность свою здесь утвердила Маринина сестра, Анастасия Ивановна. Всё остальное, сказала она, одни лишь разговоры. Только, шепчутся люди, могила не здесь. Где-то рядом, вне могильной ограды.

Вот и всё. До свидания, Елабуга. Город Шишкина, Дуровой и поэтессы Цветаевой. Когда-то Джон Рид написал свои «Десять дней, которые потрясли мир». Сказать, что десять дней, которые Марина Цветаева провела в этом городке, сделали его знаменитым, было бы неправильно. Вернее было бы сказать, Елабуга – город, ставший последней цветаевской обителью.

Хорошо, что в том доме не оказалось никакого гвоздя; хорошо, что могила Цветаевой сегодня с такой любовью обихожена. А что, если бы вдруг потеряли навечно, как могилу Моцарта?! Не потеряли бы! Потому что любим. Стихи, песни на эти самые стихи, да и всё, связанное с Мариной Ивановной. Выходит, для нас она никогда и не умирала. По крайней мере, так хочется думать.

Однажды она написала: «Журавль и синица. Нет, ложь, ложь и глупость: что делать с синицей и вообще – с птицей в руках? Есть вещи, которые нехороши в руках, хороши – в воздухе. Журавль, например…»

Прости нас, Марина…

…Никто, зажегши свечу, не покрывает её сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет. Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы.

Лк 8:16-17

Глава I

…Крепко тесное объятье.
Время – кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас – черты его и складки,
Приглядевшись, можно взять.

А. Кушнер

Да, я, пожалуй, странный человек,
Другим – на диво!
Быть, несмотря на наш двадцатый век,
Такой счастливой!..

Марина Цветаева

…Давно замечено: чем щедрее судьба в начале жизненного пути, тем скуднее далее. И даже тот, кто ощутил эту щедрость хотя бы вскользь, позже будет расплачиваться сполна! А уж если привалит «всё и сразу», пиши пропало. Марине Ивановне выпало последнее. Только ещё хуже – она родилась поэтессой.

Если вы неисправимый прагматик, не готовый поверить в существование таинственного Зазеркалья, уверяю: есть повод усомниться. Загадка всегда в одном – увидеть вход в загадочный мир и обнаружить ту завесу, отделяющую явь от желанных видений. А всё тайное, как известно, рядом, почти на виду. Но то Зазеркалье, о котором мне хотелось бы рассказать, ещё ближе, чем может показаться: в Москве, в Борисоглебском переулке.

Детство и юность Марины Цветаевой прошли в тихом Трёхпрудном переулке, по соседству с многолюдным Арбатом[1]. Там-то, в Трёхпрудном, появились и её первые стихи – подростковые, как их называла сама Марина, или «первоцвет». У этого ребёнка с раннего детства проявился дар загонять непослушные слова в правильные рифмы. Хотя, по правде, для Марины не существовало «непослушных» словец – каждое находило подобающее ему место в сложной цепочке журчащей рифмы. А жизнь вблизи волшебного Арбата, нарядной Пречистенки и вельможной Никитской, дышавшая особым, старинно-московским духом, придавала стихам юной поэтессы зрелый шарм и законченность: