Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка

Она была без вызова глазаста,
Носила траур и нельзя честней
Витала, чтобы не соврать, верст за сто.
Урвав момент, он вышел вместе с ней.
…..
И вот порой, как ветер без провесу
Взвивал песок и свирепел и креп,
Отец ее, — узнал он, — был профессор,
Весной она по нем надела креп…

Пастернак называл «Спекторского» «прозой в стихах». Важен и момент эмиграции — Ильина покинула Россию.

Но сам сюжет любовного романа не имеет никакого касательства к реальности их отношений. Воспроизведенные Пастернаком стихи Ильиной весьма далеки от того, что и кйк писала МЦ. Другое дело, что в какой-то мере отображен характер их переписки:

И вот, лишь к горлу подступали клубья,
Она спешила утопить их груз
В оледенелом вопле самолюбья
И яростью перешибала грусть.

Изумительно сформулирован общий подход к ремеслу:

Поэзия, не поступайся ширью.
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай!

МЦ отреагировала на описание разгромленного жилья Ильиной пометкой на соответствующей странице: «Похоже на мой Борисоглебский». Но Ильина — не прямой портрет МЦ, и МЦ не претендовала на свою единственность в качестве модели этого обобщенного образа, тем более что фамилию своей героини Пастернак взял у реальной Веры Ильиной, поэтессы, жены С. Буданцева, хорошо известных МЦ.

Бывает МЦ и у Веры Звягинцевой в Хоромном тупике у Красных Ворот. Там МЦ знакомится с Семеном Липкиным. Ее книгу «Версты» он знал наизусть смолоду. Провели целый вечер за столом с винопитием и «Попыткой комнаты», поэма ему не понравилась, а ее не тронули его стихи и стихи Звягинцевой. Он проводил ее на Покровку, в беседе о калмыцком эпосе, им переводимом. Они договариваются встретиться на другой день. Утром Мур доставляет МЦ к метро «Охотный Ряд», и она с Липкиным отправляется через Красную площадь в Замоскворечье, и они весь день ходят по Москве, говоря о Бунине и Ходасевиче, Бальмонте и Мережковском, Адамовиче и Георгии Иванове, Маяковском и Багрицком. Ей захотелось в уборную — он для этого завел ее в здание райисполкома. Затем они на пару часов зашли в Музей ее отца. Он позвал ее в ресторан «Националь», она настояла на метростроевской столовке. Щи суточные, мясные котлеты из хлеба с разваренными макаронами, зеленовато-желтый компот — все это МЦ поглотила с некоторым удовольствием. В какой-то момент она показала ему рецензию Зелинского, Липкин его односложно обругал, МЦ сказала: «Вот именно».

В «Националь» вечером они все-таки заглянули, но поужинать не удалось из-за скандала двух поэтов, московского и киевского, закончившегося на высокой ноте: «Всем известно, что вы стукач».

Ее увлечения открыты. Когда это был Вильмонт, она могла зайти за ним в редакцию «Интернациональной литературы», чтобы пообщаться на обратном пути. Писала ему письма: по-немецки, готическим шрифтом. Он был блондинистый, голубоглазый, склонный к несколько излишней полноте.

У Тарасенковых на Конюшках она читала «Поэму Конца». Народу у Тарасенковых никогда много не бывало по малости комнаты, и потом, надо было беспокоить родителей, проходя через их комнату, так что гости на Марину Ивановну не приглашались. Однажды они — МЦ с Тарасенковыми — гуляли по Воробьевым горам, и она читала «Стихи к Чехии». Попросил ее об этом Тарасенков — он держал эти стихи набранными в «Знамени», где он работал, надеясь, что вот-вот их можно будет напечатать.

МЦ бывала у переводчицы Нины Яковлевой — в Телеграфном переулке, дом 9, по субботам, когда там собирались поэты. МЦ, сидя на старинном диване, за красного дерева овальным столом, на зеленом фоне стен и гравюр Пиранези XVI11 века, — прямая, собранная, близкая и отчужденная — как будто здесь и не здесь, — читала стихи и прозу.

В доме Яковлевой МЦ повстречалась — с Арсением Тарковским. Хозяйка дома за чем-то вышла из комнаты, а когда вернулась, они сидели рядом на диване. Яковлева впечатлилась: так было у Дункан с Есениным. Яковлевой МЦ подарила янтари.

МЦ с Тарковским часто ходили по ее местам — по Арбату, Трехпрудному переулку, на Волхонке, к Музею ее отца. Он любил ее стихи с середины двадцатых, в 1934-м в ее честь назвал дочку. В октябре 1940-го МЦ написала ему: «Ваш перевод — прелесть. Что вы можете — сами?» Позвала к себе. Он ее любил, но с ней было тяжело. Слишком резка, слишком нервна. Ее многие боялись. Он тоже — немного. Она была чуть-чуть чернокнижница. Его жене Тоне она подарила ожерелье, о котором Тоня говорила, что оно ее душит.

Она могла позвонить в четыре утра:

— Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!