Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка

К той поре подъехали Сережа и Надя, дети деда Иловайского от второго брака, заболевшие чахоткой. Милые люди, горячо любимые. Шумно веселились, ели много сушеного винограда. Пахло жженой пинией. Пели революционные песни — ничего странного: Марина в черной клеенчатой тетрадке писала революционные стихи. Вольнодумие, ветер свободы, народолюбие и отрицание царя и самого Бога. В Москве Цветаевы ходили в университетскую церковь по традиции, идущей еще из седого талицкого прошлого. Мария Александровна была, по-видимому, религиозна, но как-то на свой лад.

Мария Александровна увлеклась безоглядно. Назревал распад семьи. Не было бы счастья, да несчастье помогло — Марина, в беготне с рыжим дружком по лестнице без перил, опасно упала — разбила голову в кровь. Мать ночь просидела у ее постели, закрывшись ото всех. Лицо Муси горело, как фонарь. Тигр стал неактуален. Видимо, по этой причине Тигр порывался на пари спрыгнуть с лодки в штормовое море, а мстительный Володя злорадно спел при нем в омнибусе «Боже, Царя храни!».

Приехала Тетя — Тьо. Мария Александровна засобиралась к мужу, в Рим, где с ним была Лёра. Намечались важные перемещения. Младших дочерей ожидала родина Тьо — Швейцария, а именно Лозанна. Школа-интернат. Скальным осколком они вырезали на грифельной пластине берега свои имена. Мама уехала, девочек заточили под надзор Тьо, не спускавшей с них глаз в черепаховых дедушкиных очках. Их готовили в швейцарскую школу по всем статьям, прежде всего со стороны поведения, этикета, благовоспитанности, манер. Море стало абстракцией, полоской сини. Из Рима привезли Лёру, заболевшую брюшным тифом. Из Швейцарии пришло приглашение. Ранней весной отправились на поезде в Лозанну.

Высокий шпиль католического собора и крутые — вместо плоских итальянских — крыши домов. Старые девы сестры Лаказ — мадемуазель Люсиль и мадемуазель Маргерит, ничем не похожие друг на дружку, — хозяйки пансиона в горах: серокаменного, укромного, с большим платаном в маленьком саду, на бульваре Граней, номер три. Комнатка на двоих, с двумя тумбочками и кроватями, и три сестры, богатые армянки из Египта, в комнате напротив. Двадцать девушек, опекающих по старшинству девочек из дикой России, где остается их папа, а мама болеет в Италии. Девиз Швейцарии: «Un pour tous et tous pour un» — «Один за всех и все за одного». Это и девиз школы сестер Лаказ. Патронаж аббата — мосье л’аббэ («Monsieur l'Аbbé, француз убогой…»), посещение костела в субботу и воскресенье, торжественное звучание мессы, школьные предметы — древняя история, география, арифметика и бесчисленные времена французских глаголов. Почти полтора года пребывания в ауре милого французского говора, известного с раннего детства, а неподалеку и родовое гнездышко старенькой Тьо — Невшатель, рядышком Монтрё, Террите. Блеск Леманского озера. Спуск к озеру по старым узким уличкам, к набережной Уши. Почти полтора года.

Приезд мамы, ее родное лицо, ненасытные прогулки после уроков вокруг Лозанны, поклоны незнакомых встречных, сидение в ресторанчике на набережной Уши за стаканами гренадина или кофе, чаепитие с мамой у нее в маленькой съемной комнате — мама сама готовит русский чай на спиртовке.

Запомнились рассуждения мамы: жизнь идет полосами, быстро сменяющимися.

— А я, дети, вернусь в Италию…

Она уехала в Геную, а пансионарок повезли в сторону Монблана. Там, по слову Аси, — раскаленная синева. Холодно, кто в пальто, кто в вязаных кофточках. В прогулках с мамой на горных склонах были эдельвейсы, а здесь — жансианы и рододендроны. И высокогорная черника, густо пачкающая пальцы и лицо. Длинная вереница пансионарок по леднику, опасные тропы, особенно Мовэ Па — Дурная тропа, с кромешными пропастями, поглотившими некогда сорвавшихся путешественников. Ледник Ледяное море, одно название чего стоит. Хождение по замерзшим первобытным водам с альпийскими остроконечными палками в руках. Весело и страшно, и навсегда незабываемо.

Ослепительно.

По возвращении с Монблана Марину отвели к знаменитому окулисту Дю-Фуру. Первые очки, круглые, совиные. Собственно, Ася тоже получила такие увеличительные стекла, но носить их стала позже — с десяти лет.

А сейчас десять лет — Марине, скоро одиннадцать. Она втянулась в работу, а именно: писала для отца его немецкие письма. Отец языки знал отлично, но как самоучка и пиша и говоря переводил с русского. Кроме итальянского, который знал как родной и на котором в годы молодости читал лекции в Болонском университете.

От отца из Москвы пришли гостинцы на Рождество — любимая пастила, мармелад, клюква в сахарной пудре. А в Лозанне — снег, почти Россия, на ферме Синьяль — каток, Леманское озеро блещет холодным серебром. Марина безупречно учится, ей все легко дается, беспрерывно читает по-французски — Расина, Корнеля, Гюго.