Марина Цветаева. Жизнь и творчество

Любовь, как и дружба, есть действие. Действовать, делать — для того, кого любишь, — вот незыблемое убеждение Цветаевой, сокрытый очаг "тайного жара".

"Убеди меня, что я тебе — нужна. (Господи, в этом все дело!), раз-навсегда убеди, т. е. сделай, чтобы я раз-навсегда поверила, и тогда всё будет хорошо, потому что я тогда могу сделать чудо".

Первого сентября, Цветаева отправила Штейгеру письмо о его двух стихотворениях, урок гениального Мастера — Ученику. Не брать в кавычки, не делать условными насущные слова и понятия: жалость, труд, страдание, больничная палата, любовь, подвиг, — вот ее требование к автору, закомплексованному собственной бедой и словно стыдящемуся бед людских вообще. И завет:

"Слейте. Берите из себя письменного (не из писем, а из того, кто — или верней: что' их в Вас пишет). Отождествите поэта с человеком. Не заставляйте поэта говорить ни жестче, ни презрительнее, ни горше, чем говорит человек".

Вот второе стихотворение Штейгера, впоследствии посвященное Цветаевой:

60-е годы

В сущности, это как странная повесть

"Шестидесятых годов дребедень"…

Каждую ночь просыпается совесть

И наступает расплата за день.

Мысли о младшем страдающем брате,

Мысли о нищего жалкой суме,

О позабытом в больничной палате,

О заключенном невинно в тюрьме.

И о погибших во имя свободы,

Равенства, братства, любви и труда.

Шестидесятые вечные годы…

("Сентиментальная ерунда"?)

…Второго сентября она все-таки съездила в Швейцарию, где не была более тридцати лет — с детства! — движимая романтической (девической) мечтой ступить на землю, на которой пребывает он. "Моя Женева" — так назвала она письмо от 3 сентября, где рассказала об этой однодневной автомобильной поездке; как в роскошном универмаге купила ему куртку, как желала сама стать этой курткой, чтобы согреть и уберечь… Как возвращалась лунною ночью обратно… Вернувшись из Женевы, 3 сентября надписала книгу "Ремесло", несколько лет пролежавшую у Тройского, которого в свое время просила переправить ее в Москву, но это не удалось: "Анатолию Штейгеру — с любовью и болью".

Письма сменялись стихами — почти исступленными, не знающими меры. Да разве знала меру душа поэта? "В коросте — желанный, С погоста — желанный: Будь гостем! — лишь зубы да кости — желанный!"

И наконец — шестое стихотворение — апофеоз, ликование, озарившее поэта счастье:

Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне…
………………..
Мне дождя, и радуги,
И руки — нужней
Человека надоба
Рук — в руке моей…

Это написано 11 сентября, — а через несколько дней всё рухнуло.

Пятнадцатого сентября Цветаева получила от Штейгера письмо; он, по-видимому, сообщал, что едет в Париж, и простодушно упоминал Адамовича, с которым намеревался общаться.

"Может быть Вы — внутри больнее чем я думала и верила — хотела думать и верить? — жестоко отвечала Марина Ивановна. — Ибо ждать от Адамовича откровения в третьем часу утра — кем же и чем же нужно быть? До чего — не быть!"

Мать отреклась от сироты…

Единственное сохранившееся письмо Штейгера (ответ на это цветаевское) от 18 сентября — печально и честно: