Маринкина любовь

Девять месяцев беременности Маринка отходила с трудом, хотя работала чуть ли не до самого конца: Голубеву снизили-таки зарплату и со дня на день грозились уволить. Но Маринка целиком погрузилась в свои ощущения и перестала реагировать на любые раздражители, которые могли нарушить ее гармонию. Так, она совершенно перестала обращать внимание на мотавшие ей в первое время нервы претензии и упреки супруга, сравнения с любимой матушкой. От этого стало легче. Наверно, любая беременная женщина становится эгоисткой. Часами напролет Маринка разговаривала с малышом, слушала музыку, пела, гладя себя по животу. Мысленно называла ребеночка Наташкой. Все тяготы беременности она переносила стойко, мечтая о том дне, когда на свет появится ее малышка. О том, что будет дальше, она старалась не думать.

Роды протекали тяжело. Маринка была настолько слаба, что в какой-то момент врачи испугались, что потеряют и мать, и ребенка. Но кесарево сечение сделало свое дело: Голубеву с сыном спасли. Ребеночек родился маленький и очень слабый, еще несколько дней врачи не давали матери никаких гарантий. Маринка успела несколько минут подержать его в руках до того, как малыша унесли врачи. Он не кричал даже — тихо попискивал и, как ей казалось, не отрываясь смотрел на нее. После этого общения с малышом разочарование, которое в самое сердце поразило Маринку, когда ей сказали, что родился мальчик, сменилось беспричинным восторгом.

— Здравствуй, малыш! А я тебя Наташкой называла…

Потом выяснилось, что у ее мальчика огромные серые глаза — не такие бесцветные щелки, как у Павла Ивановича, и не черные Маринкины вишни. Это были как будто Димкины глаза — большие, глубокие, светлые! Как только Маринка заглянула в них, она сразу своим внутренним чувством поняла, что с ребенком все будет хорошо… И вообще, она обрадовалась ему так, как будто знала его уже сто лет!

В роддоме Маринку навещала специально приехавшая из Петровского мать — Голубев панически боялся больниц, рожениц и грудных детей и сидел дома, закрывшись — на все замки. Он переживал, понимая, что скоро в квартире его матушки появится новый жилец, который разрушит законсервированную на годы обстановку… Что тогда будет? Осмысление этого давалось Павлу Ивановичу очень непросто.

— Мам, скажи, а как там… Димка Соловьев, ну ты помнишь? — не удержалась Маринка и спросила-таки мать в ее самый первый приход.

— Дочь! Ты точно больная, — всплеснула руками Лидия Ивановна, — тут вся изрезанная, с катетером, ни есть, ни пить не можешь, а все про этого наглеца спрашиваешь! И чего он тебе сдался только, этот Соловьев!

— Мам, ну скажи, пожалуйста, он женился?

— Конечно, женился, давно уже, охламон. На Светке, учительнице из твоей бывшей школы. Жалко мне Светку, зачем ей такой придурок нужен? Она тоже в роддоме лежит, родит вот-вот…

— Да ты что! — вырвалось у Маринки.

— А что это ты вся побелела? Была ты ненормальная, дочь, такая и осталась! Тебе о ребенке надо думать, о том, что у тебя молока нет, о муже, в конце концов, а ты все про Димку! Не успокоишься никак… Все, женился твой Соловьев наконец, скоро станет отцом! Может, тогда остепенится… Хотя горбатого, говорят, одна могила исправит.

Маринке было зачем-то нужно это услышать. Наверно, затем, чтобы с удвоенной силой начать заботиться о своем слабеньком ребенке, которого назвали Ильей в честь дедушки Голубева, и пытаться строить семью, несмотря на все трудности.

Трудностей хватало! Еще не окрепшая после родов, Маринка вставала в пять утра и бежала через два квартала занимать очередь на молочную кухню, чтобы достать для сына заветные бутылочки с едой. Очереди на молочной кухне были страшные, несколько раз на ее глазах до драк доходило. Голубев пытался покупать что-то из продуктов в городе, но там тоже за всем съестным выстраивались очереди. С деньгами в семье становилось все хуже. А тут у Маринки еще вдруг ухудшилось здоровье: от летней жары ей становилось плохо, в глазах темнело. Она похудела за неделю на несколько килограммов. Однажды утром она упала в обморок прямо на молочной кухне.

— Ничего страшного, это от бессонных ночей, Илюшка не спит никак, плачет, — пыталась она объяснить мужчине, который довел ее до дома, когда она пришла в себя.

— Вам бы отдохнуть надо! Вы такая бледная, просто прозрачная вся!

— Не волнуйтесь! Я справлюсь…

— Вы не о себе должны сейчас думать — о ребенке! — Мужчина укоризненно посмотрел на нее. Маринке стало стыдно.

На следующий день после этого эпизода она, поразмышляв, приняла решение, что дольше в Москве ей с ребенком и в самом деле оставаться нельзя. Она чувствовала острую необходимость уехать на природу, побыть вдалеке от шумной столицы и все обдумать. К тому же придется серьезно заняться здоровьем — и своим, и Илюшкиным. Об этом она и заявила вернувшемуся с работы вечером Голубеву.

— Я думаю, мне стоит уехать в Петровское. Там можно снять комнату в настоящем деревенском домике на окраине. Буду на воздухе, немного приду в себя. Да и Илюшке там лучше будет. Он такой нервный здесь…