Марион Фай

Итак дело было слажено. Случилось, что Даниэль Триббльдэль и Клара Демиджон обвенчались в Галловэе в тот самый четверг, в который завершился так давно обсуждаемый союз между аристократическими домами Поуэль и де-Готвиль. По этому поводу было написано два письма, которые мы здесь приведем, в виде доказательства готовности забыть и простить, какой отличались характеры обоих действующих лиц. Дня за два до свадьбы было послано следующее приглашение:

«Дорогой Сэм!

Надеюсь, что вы совершенно забудете прошлое, по крайней мере то, что в нем было неприятного — и приедете в четверг, к нам на свадьбу. После венца здесь будет устроен маленький завтрак, и я уверена, что Дан будет очень счастлив пожать вам руку. Я его спрашивала и он сказал, что так как женихом будет он, он был бы очень рад иметь вас своим шафером.

Ваш старый и искренний друг

Клара Демиджон, — пока».

Ответ был следующий:

«Дорогая Клара!

Я человек не злой. Со времени нашей маленькой стычки я рассудил, что, в сущности говоря, не создан для семейной жизни. Легко может быть, что собирать мед со многих цветов — моя роль на свете. Я бы очень охотно был шафером Дана Триббльдэля, если б не было другого торжества, на котором я должен быть. Наша лэди Амальдина выходит замуж и мне необходимо присутствовать на ее свадьбе. Семьи наши, как вы знаете, уже очень много лет находятся в близких отношениях, и я никогда бы не простил себе, если б не видел ее под венцом. Никакие другие соображения не помешали бы мне принять ваше крайне любезное приглашение.

Преданный вам, старый, друг

Сэм Крокер».

Сожаление на минуту закралось в сердце Клары, когда она прочла то место письма, где говорилось об отношениях обеих семей. Конечно, Крокер лгал. Конечно, это было пустое хвастовство. Но было что-то аристократическое в самой возможности солгать на этот счет. Если б она вышла за Крокера, она также могла бы, кстати и некстати, вводить замок Готбой в свои ежедневные беседы с мистрисс Дуффер.

Во время этих свадеб, в августе месяце, Эол все еще не пришел к положительному решению относительно участи Крокера. Крокер был временно отрешен от должности, а потому временно удален из департамента, так, что все его время принадлежало ему вполне. Будет ли он, в эту переходную эпоху, получать жалованье, никто наверное не знал. Предполагалось, что человек, временно отрешенный от службы, должен быть отрешен окончательно, если ему не удастся вполне, или хотя бы отчасти, оправдаться в преступлении, которое ему приписывали. Сам Эол мог отрешать временно, но для высшей меры наказания требовалось распоряжение со стороны лиц, выше его поставленных, так же как и для лишения грешника какой бы то ни было части его содержания. Оправданий никаких ожидать было нельзя. Все единогласно признавали, что Крокер уничтожил бумаги. С целью не быть уличенным в непростительной медленности и лености, он изорвал в мелкие клочки целую кипу официальных документов. Репутация его была так хорошо известна, что никто не сомневался в том, что он будет уволен. Мистер Джирнингэм говорил об этом как о совершившемся факте. Боббина и Гератэ поздравляли с повышением. Роковые слова: «Отрешить. — Б. Б.», были занесены, если не в книгу, то, во всяком случае, в умы служащих. Но сам Б. Б. пока еще ничего не решил. Когда Крокер присутствовал на свадьбе лэди Амальдины, во фраке и желтых перчатках, он еще был под наказанием, но надеялся, что после такой долгой отсрочки его не казнят.

Сэр Бореас Бодкин отодвинул бумаги в сторону и с тех пор об этом деле более не было речи. Прошло несколько недель, никакого решения объявлено не было. Сэр Бореас был такой человек, что ближайшие подчиненные неохотно напоминали ему о подобных обязанностях. Когда дело было «отодвинуто в сторону», все знали, что это что-нибудь неприятное. А между тем, как шепнул мистер Джирнингэм Джорджу Родену, с этим делом необходимо было покончить. — Вернуться он не может, — сказал он.

— А я полагаю, что вернется, — сказал Роден.