Марион Фай

Маркиз несколько времени просидел один в раздумье, а затем дернул шнурок, служивший телеграфом между его комнатой и той, в которой находился священник. Это не была простая сонетка, чем оскорблялось бы достоинство духовной особы, ни телефон, что опять неудобно, так как требует, чтоб человек наклонился и приближался к нему губами, но механизм, посредством которого производился легкий стук в стену, дававший обитателю комнаты знать, что его зовут, без всякого унизительного, для его самоуважения, процесса. Капеллан явился на зов и, слегка постучавшись в дверь, опять стоял перед лордом. Маркиза он застал на ногах, у камина, чем, как он прекрасно знал, ему давалось понять, что и ему не намерены предложить стула.

— Мистер Гринвуд, — сказал маркиз, голосом, который он желал сделать особенно кротким, но в котором в то же время слышалось что-то угрожающее, — я в настоящую минуту не намерен беседовать с вами о предмете, которого должен коснуться, а так как присутствие ваше мне нужно минуты на две, я не задержу вас, попросив вас садиться. Если б я мог убедить вас выслушать меня, не отвечая мне, это, мне кажется, было бы лучше для нас обоих.

— Конечно, милорд.

— Я запрещаю вам говорить со мной о лэди Франсес.

— Когда же я это делал? — жалобно спросил капеллан.

— Я также запрещаю вам говорить с лэди Кинсбёри о ее падчерице. — Тут он замолчал, и как бы давал понять, судя по его первому предупреждению, что священник теперь может удалиться. Первое из данных приказаний было очень просто, маркиз несомненно имел право его отдать, и мистер Гринвуд сознавал, что будет обязан его исполнить. Но второе — совершенно другое дело. Он привык постоянно беседовать с лэди Кинсбёри о лэди Франсес. Два, три, четыре раза в день милэди, которая в настоящих своих условиях не имела другого поверенного, изливала ему свою скорбь по этому ужасному доводу. Что ж ему сказать ей, — что повелитель его запретил ему этим заниматься, или продолжать, вопреки желаниям маркиза? Он довольно охотно бы исполнил приказание, если бы не сознавал, что вынужден будет поссориться с милордом или милэди. Милорд, конечно, мог выгнать его из дому, но милэди могла сделать пребывание в этом доме невыносимым для него. Милорд человек справедливый, хотя неблагоразумный, и едва ли выгонит его без всякого вознаграждения; но милэди — женщина необузданная, которая, если рассердить ее, совершенно забудет о справедливости. Размышляя обо всем этом, он стоял, отчаиваясь и колеблясь, перед своим патроном.

— Я требую, — сказал маркиз, — чтобы вы соображались с моими желаниями, или расстались со мной.

— Оставил Траффорд? — спросил несчастный.

— Да, оставили Траффорд; решайтесь на это, или исполните мое желание в деле, относительно которого мои желания, конечно, должны быть приняты в соображение. Что же вы выбираете, мистер Гринвуд?

— Конечно, я поступлю, как вы мне приказываете. — На это маркиз любезно поклонился, продолжая стоять спиной к камину, и мистер Гринвуд вышел из комнаты.

Мастер Гринвуд прекрасно сознавал, что это только начало его невзгод. Даваф это обещание, он был совершенно уверен, что будет не в состояния исполнить его. Одно ему оставалось: нарушить обещание и скрыть это от маркиза. Не в его власти будет уклониться от разговора, который маркиза могла завести. Но могло быть возможным растолковать маркизе, что от мужа ее следует скрыть, насколько они доверяют друг другу. Правду сказать, между ними теперь обсуждалось не мало тайн, относительно которых невозможно будет убедить милэди не давать воли языку. Между ними было принято за аксиому, что переселения лорда Гэмпстеда в лучший мир следует горячо желать. Удивительно как быстро, хотя и постепенно, развиваются идеи такого рода, когда их раз допустили. Дьявол живо освоивается в душе, когда ему открыли входную дверь. Месяц или два тому назад, до отъезда милэди в Кенигсграф, она, конечно, не решалась бы прямо вправить желание, чтобы молодой человек умер, как бы часто мысли ее ни работали в этом направления. И, конечно, в те дни, хотя от них прошло лишь несколько недель, мистер Гринвуд был бы очень поражен, если бы ему хоть намекнули на то, о чем они теперь совершенно свободно толковали.

— Жалко, жалко, жалко!