Марионетка

— Да какой там, — махнул рукой Леха, затем на мгновение замер, — а может, и влюбился, не могу сказать. Не с чем сравнивать.

— Других женщин у вас, я так понимаю, нет.

— Правильно вы понимаете, — угрюмо пробормотал Туз и с вызовом добавил: — Нет, и быть не может. Только, может, вы весь такой понятливый, но как жить с этим, точнее без этого, думаю, вряд ли представляете.

Реваев молчал, давая возможность собеседнику высказаться.

— Я вот про котов читал, что у них до стерилизации случек не должно быть ни в коем случае, иначе с ума кот сойти потом может. Насчет кота не уверен, таких не видел, хотя, может, кто эксперименты и делал, а вот как я с ума не сошел — не знаю. Двадцать два года тогда мне было, полковник. Двадцать два!

Реваев быстро произвел в уме нехитрые вычисления.

— Так вы же в двадцать два сели. Я прав?

— Вот так неудачно сели, — Туз вновь потянулся к бутылке с водой, — что все прищемили.

— На днях я разговаривал с потерпевшим по вашему делу, — конечно, разговаривал с ним Бочкарев, но Юрий Дмитриевич рассудил, что так будет убедительнее.

— С армяном? — удивился Леха. — Живой еще, значит. Ну и как он?

— Нормально, — не стал вдаваться в подробности Реваев, — глаза по-прежнему нет.

— Да уж, попал мужик на ровном месте.

— Так вот ваш потерпевший рассказал, что вы-то его не били. Травмы ему нанес другой человек, который был с вами. Вы, кстати, как? Не вспомнили его фамилию?

Туз сидел, уставившись невидящими глазами куда-то в стену.

— Пора бы и вспомнить. Во-первых, вышел срок давности, и вашему приятелю, кем бы он ни был, уже ничего не будет. А во-вторых, если я не ошибаюсь, этому человеку уже и так ничего не будет. Верно?

— Верно, — прошептал Леха и неожиданно отвернулся.

Худые плечи под тонкой черной футболкой неровно затряслись. Леха старался плакать молча, стесняясь своих слез, но иногда из его груди вырывались тяжелые всхлипывания, больше похожие на предсмертный хрип раненого. Реваев снял очки. Мужские слезы всегда ставили его в тупик. Не то чтобы он их не понимал, нет. Несколько раз в жизни и у него самого были ситуации, когда он плакал. Последний раз это было несколько лет назад, на похоронах матери. Он молча стоял в зале прощаний, словно робот, беззвучно повторяя одно и то же короткое слово, а по лицу катились не слезы, катился непрерывный соленый поток воды. Реваеву очень хотелось заплакать в голос, так, как это делают не скрывающие своих эмоций дети, однако он сдерживался, и от этого бессмысленного насилия над своим естеством слезы лились с новой силой, а губы, словно заведенные, повторяли одно и то же до тех пор, пока гроб не скрылся за бархатным пологом. Ма-ма, ма-ма, ма-ма…

Реваев потер глаза, отгоняя наваждение. Да, мужчина может, а иногда и должен заплакать. Но что делать в этот момент другому, находящемуся рядом мужчине? Наверно, только молча отойти в сторону. Сняв очки, полковник именно это и сделал. Сгорбленная, трясущаяся спина вмиг размазалась в пространстве так, словно была где-то не рядом со следователем, а совсем в другом мире. Реваев нащупал в кармане платок и начал протирать им линзы. Делал он это очень тщательно, неторопливо, так, чтобы к тому моменту, когда темная, размытая фигура окажется с ним вновь в одном измерении, они могли продолжить свой непростой разговор.

Туз заговорил раньше, чем полковник справился со второй линзой.

— Я тот вечер вообще плохо помню. Мы с Толей крепко выпили, да еще намешали всего подряд. И водка, и пиво. Меня и накрыло. А Толя, он, когда выпьет, дерзкий становился. Он всегда был дерзкий, потому всего и добился, чего хотел, но, если выпивал выше мерки, у него эта дерзость из ушей лезла. Словно доказать всем вокруг хотел, что все может. Что захочет, то и сможет. Хотел, правда, всегда одного только — кому-нибудь морду набить. Он же, хоть бугаем и не был, но с самого детства на бокс ходил. Высот не достиг, правда, трусил потому что. Когда понимал, что удар в лицо идет, зажмуривался на мгновение. Через это его и прошибали все время, а потом и с бокса турнули, как неперспективного. А вот когда он пьяный был, у него этот страх отключался. Вот тогда он чудеса мог творить. Ну вот и натворил.

Туз вновь повернулся к Реваеву. Слезы на его худом скуластом лице уже высохли, оставив грязные разводы на впалых щеках.