Мариупольская комедия

Будто бы ранняя еще весна была, половодье. Река внизу, под буграми разлилась широко, до самых придаченских домишек. Серовато-сизые тучи грузно, низко ползли над водой. Ветер-сиверко налетал, белопенными гребешками бурлил, ворочал опроставшуюся от льда реку. Тяжелые мутные волны шелестели, плескаясь о ветхие плетни береговых палисадников. Холодный дождь временами обрушивался, звонко шлепал по глинистой непролазной грязи горбатой улички.

Все та же лежала в потоках весенних ручьев Мало-Садовая, словно никуда и не отлучался на долгие годы. Все те же прилепившиеся к косогорам деревянные особнячки, дощатые заборы, сады, сады…

А Дом узнал не сразу. Что-то изменилось в нем, но – что? Обветшал. Даже словно бы ниже сделался, врос в землю. Печать запустения лежала на всем: водосточная труба оторвалась, дырявая, висит, на скорую руку, видно, едва прикрепленная проволокой; забор покосился, дождями смыта краска, тут и там – безобразные щели, лазы зияют…

Но легкие, стройные колонны бельведера, воздушно, прелестно возносившиеся над усадьбой… точеные балясины верхней площадки… лестница, прихотливо изогнутая буквой «эс»… Позвольте, где же это все?! И Владычица Дома, беломраморная, вечно прекрасная, венчавшая дивное сооружение… Ее господин Клементьев, управляющий, громила с распутинской бородищей, не любил, не мог простить, примириться, что за каменную девку две тыщи рубликов отвалено… Не верил, что она подарена, да при таких, впрочем, обстоятельствах, что трудно было и поверить…

Но где же она все-таки?

Толкнул кособокую незапертую калитку. Над нею, на ее обвершке, помнится, забавная табличка когда-то озадачивала, смешила гостей: «Кто приходит ко мне, делает удовольствие, кто не ходит, делает одолжение».

Табличка отсутствовала, да и самую калиточную обвершку, видно, давно уже сломали, лишь ржавые гвозди торчат.

Едва ступил за калитку, увидел Ее.

Она лежала в грязи, но уже не та, сверкающая мраморной белизной прекрасного тела, что много лет высилась на площадке бельведера, а серая, почти черная от пыли, от копоти.

Обезглавленная.

Обломки кирпичей и бревен, груда камней, бесформенная свалка мусора – вот все, что осталось от бельведера. И гении со светочами в воздетых руках на каменных башенках садовых ворот исчезли куда-то.

И сада не было.

Лысым диким взлобком горбилось, спускаясь к реке, печальное, забвенное место, где некогда крохотным воронежским Версалем зеленели любовно взращенные деревья…

Ни гротов, ни павильонов причудливых, ни цветников. Лишь голая, загаженная, смертельно оскорбленная земля.

«Зачем же, – подумал Дуров в тоске, – зачем я вернулся сюда? Лучше умереть, чем видеть это разоренье…»

И он умер в больнице города Мариуполя, так и не придя в сознание.

А Прекрасная Елена оказалась совсем не такой уж беспомощной, как в последние свои дни думал о ней Дуров.

Все как-то само собой устроилось: и гроб, и холодильный вагон, и обрядности православные – попы, панихиды и прочее.

На отпевании, происходившем в домовой церкви мариупольской земской больницы, присутствовала вся цирковая труппа. Мама Лиза плакала навзрыд, от чистого сердца жалея незабвенного Толечку, дружочка. Вместе с ним она и себя оплакивала, свою сперва веселую молодость, а затем одинокую, неприкаянную жизнь.

Да и многие, не таясь, утирали слезы.

Неожиданно для всех, представьте, и мазурик, пройдоха соизволил пожаловать. Стоял преважно – хозяин! – мелкими, частыми крестиками крестился, легонько поматывал щепотью над меховыми отворотами боярской шубы, временами даже подпевая седому, косматому, похожему на бога Саваофа попу.

Певчих звать не стали: лишняя трата, деньжонок в обрез, а впереди еще дорога, Москва, похороны.

Хоронить решили в Москве.

Когда отпевание окончилось и все стали расходиться, Ванечка Аполлонос подошел во дворе к мазурику и, крепко ухватив его за меховые кенгуровые отвороты, негромко, но страшно выдохнул:

– Э-эхх!

– А что? А что? – залопотал мазурик. – У меня все по закону, контрактик – вот он! А ты руки… руки, пожалуйста, убери! Я ж не в претензии на покойника, хоть и плакала неустоечка, тыща рубликов, сумма немалая…

Он глядел испуганно, злобно, пройдоха, куплетист, и в его перекошенной от злобы и страха черной щелочке рта словно бы трепетало, приплясывало веселенькое:

Контрак-тики-тики,
Неустоечки-чики-чики..

Ванечка убрал руки и сказал презрительно:

– Мараться об тебя, сукинова сына, неохота…

1978–1979.