Марк Аврелий и конец античного мира

Многое кончалось; другое наступало; школа и книги заменяли предание. Никто уже не претендует на то, что видел апостолов, ни их ближайших учеников. Некстати теперь рассуждать так, как за сорок лет перед тем рассуждал Папий, выражать презрение к книге и открыто предпочитат людей, знавших из первых рук. После Гегезиппа никто уже не путешествовал, чтобы на месте ознакомиться с учением церквей, Ириней признает подобные исследования ненужными. Церковь обширный склад истины, где каждый может черпать все, что ему нужно. За исключением варваров, неумеющих писать, никому уже нет надобности справляться с изустным преданием.

Итак, решителъно приступают к писанию. Ученый церковный писатель заменяет хранителя преданий; созидательная эпоха начальных проявлений закончена; начинается церковная история.

Говорим церковная, а не клерикальная. Действительно, в эпоху, в которую мы вступили, церковный ученый очень часто светский человек. Юстин, Тациан, Атенагор, большая часть апологетов не были ни епископами, ни диаконами. Ученые александрийской школы занимают особое место, вне духовной иерархии. Учреждение школ для оглашаемых способствовало развитию такого порядка вещей. Желающие обратиться, часто образованные люди, подготовленные вне церкви к восприятию крещения, требовали особого преподавания, более точного, чем получавшееся верующими. Ориген, катехет и проповедник, с разрешения епископа кесарийского, не имеет в среде духовенства определенного места. Св. Иероним сохраняет до конца подобное же положеиие, что уже в его время представляло большие неудобства. Было естественно в самом деле, чтобы церковь постепенно поглотила духовное преподавание и чтобы духовный наставник стал членом духовенства, подчиненным епископу.

Мы видели, что в Александрии, быть может вследствие споров о гностицизме и в подражание Музею, существовала огласительная школа духовной словестности, обособленная от церкви и церковных ученых, в видах рационального толкования Писания. Молодой, новообращенный сицилианец, по имени Пантен, стоял во главе этой школы и вводил в духовное преподавание широту взглядов, какой не знала еще ни одна христианская кафедра. Все ему нравилось: философия, ереси, самые странные религии. Из всего он извлекал для себя мед, будучи гностиком в лучшем смысле слова, далеким от бредней, которые почти всегда предполагались гностицизмом. С тех пор уже вокрут него собирались несколько юношей, словесников и вместе с тем христиан, в особенности молодой новообращенный Климент, едва двадцатилетний юноша, и Александр, будущий епископ иерусалимский, игравший в первой половине III века столь значительную роль. Призванием Пантена было в особенности устное преподавание. Его слово обладало несказанным очарованием и глубоко западало в душу учеников, прославившихся более, нежели он. He уступая Юстину в любви к философии, он постигал христианство, как культ всего наиболее прекрасного. Счастливый гений, блестящий, светлый, доброжелательный ко всем, он был в свое время самым либеральным и открытым умом, каким до тех пор обдадала церковь, и им началась заря замечательного умственного движения, превосходящего, быть может, все попытки рационализма, когда-либо возникавшие в среде христианства. Под датой, на которой мы останавливаемся, Ориген еще не родился; но его отец, Леонид, питает в сердце своем тот жгучий идеализм, который сделает его мучеником и первым учителем сына, грудь которого он будет целовать во время его сна, как храм Святого Духа.