Марк Аврелий. Золотые сумерки

Часть III Простые истины

Все истины стары, только заблуждения могут претендовать на оригинальность.

Вил Дюрант

…сама смерть — не добро и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту к позору. Любая вещь, пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добродетелью. Мы говорим: спальня светлая, но уже ночью она становится темной; день наполняет ее светом, ночь отнимает. Так и всему, что мы называем «безразличным» и «стоящим посередине»: богатству, могуществу, красоте, почестям, власти, и наоборот — смерти, ссылке, нездоровью, страданиям и всему, чего мы более или менее боимся, дает имя добра или зла злонравие либо добродетель.

Сенека

Глава 1

«Поутру, когда ленишься вставать, пусть под рукой будет, что просыпаюсь на доброе дело».

Утренние сумерки подступили робко, на ощупь. Марк на мгновение оторвал взгляд от бумаги, бездумно проследил за Феодотом, безмолвной тенью поднявшимся с лежанки и вышедшим из шатра, затем с еще большим увлечением продолжил.

«Но как сладостно поваляться в постели! А — а, так ты рожден, чтобы было сладко? А может, ты появился на свет, чтобы трудиться и действовать?

Оглянись кругом. Замечаешь травку, воробушка, муравьев, пауков, пчел? Прохлаждаются ли они? Нет, они делают свое дело, насколько в их силах устраивают мировой порядок. И после этого ты ленишься, нежишься, не бежишь навстречу тому, что согласно с твоей природой?»

Феодот вернулся, прилег. В прозрачных сумерках странно очертились его темные, зрачки. Они как бы светились, в них чувствовалась мысль и откровенное сочувствие.

Марк усмехнулся, торопливо, чтобы не утерять нить рассуждения, продолжил:

«Но ведь и отдыхать нужно!

Верно.

Так ведь природа дала меру и для отдыха, как, впрочем, позаботилась о еде и питье. Рассуди, в питье и еде, в досуге, ты не прочь хватить сверх меры, а в деле — нет, исключительно «в пределах возможного». Выходит, не любишь ты себя, иначе любил бы и свою природу, и волю ее. Кто любит свое ремесло, те сохнут за ним, неумытые, недоедающие. Чеканщик любит чеканить, плясун плясать, сребролюбец — серебро, честолюбец — тщеславие. Все они забудут о еде, о сне, только бы умножить то, к чему устремлены…»

Полотняные стены осветились разом, слева от входа вдруг очертилось пропитанное дробным светом ярко — золотистое, с примесью багрянца, пятно.

Марк оторвал взгляд от пергамента, некоторое время с оцепенелым недоумением разглядывал неожиданный источник света, затем словно очнулся и вновь перевел взгляд на рукопись.

В следующее мгновение за пределами шатра что-то громко хрустнуло. Донесся вскрик. Что там случилось, о чем, по какому поводу вопль, разобрать трудно. Феодот тут же сел на лежанке. Император жестом указал — поди, узнай. Спальник с неожиданной для пожилого человека ловкостью неслышно выскользнул из палатки. Уже через мгновение ворвался, шумно хлопнул полой, прикрывавшей вход занавеси.

— Дым над горой. Два дыма!

— Два дыма, говоришь? — вскинул голову император. — А не ошибся?

— Нет. Сейчас прибегут, доложат.

— Как же ты разглядел?

— Я прогал между соснами давно приметил. Приказал молодому, тот залез на дерево, подрезал ветви.

Император поднялся, вышел из шатра, глянул в ту сторону, куда указал Феодот. Различил полоску золотившегося Данувия, более ничего. Усмехнулся — ему ли, со слабым зрением, тягаться с остроглазым Феодотом? Грек врать не будет.

Император потянулся, оглядел временный лагерь.