Марк Аврелий. Золотые сумерки

В детстве более ненавистного наказания, чем часы проведенные за прядением, она не знала. Мать сажала ее за работу всякий раз, когда младшая дочка пачкала одежду или объедалась сладостями. Приставляла рабыню, чтобы та следила и помогала будущей носительнице императорского титула тянуть тонкую и крепкую нить. Удивительно, задумалась Фаустина, добродетельной матроной ее назвать трудно, но после замужества, рождения первого ребенка она вдруг полюбила этот тяжелый и неблагодарный труд. Желание прясть остывало быстро, однако всякий раз, когда мужчины обижали ее, как, например, этот распутный Вер с которым она была помолвлена еще императором Адрианом, сумевший напоить ее и влезть на нее уже после замужества с Марком, — она удалилась в подсобку, затерянную в неисчислимых коридорах дворца Тиберия, где плакала и свивала пряжу.

Сначала пальчики не слушались, навык возвращался нехотя. Прежде, чем ощутила прежнюю ловкость, успела припомнить, как ее отец сразу после смерти Адриана перекроил весь матримониальный расклад в семье и обручил ее с Марком Аврелием. Ей тогда было семь лет. Смешно, в три года состоялась ее помолвка с восьмилетним Луцием Вером, а спустя пять лет с Марком, и никто за эти годы не спросил у нее согласия.

Фаустина поднажала на педаль, колесо завертелось быстрее, зашуршало, заскрипело. Эти шорохи одолели озабоченность, досаждавшую ей с того момента, когда Фаустине донесли, что ее сводная сестричка Фабия зачастила к другой сводной сестричке, дуре Галерии Младшей, жене этого философствующего придурка Гнея Ламии Сильвана.

Вспомнился растерянный взгляд Тертулла, ужас в его глазах. Презрения к молодому сыну вольноотпущенника она не испытывала, скорее, жалость и благодарность за ночные сладости, но и укоры совести уже не мучили.

Раз уж довелось им сплести ноги, чего жалеть!..

Как утверждает Марк и иже с ним, все, что с нами происходит, происходит по справедливости, то есть не в соответствии с природой целого, а именно по справедливости, как если бы некто всемогущий воздавал каждому по достоинству. Так что расплаты никому не избежать. Если же доведется распасться на атомы, тем более о чем горевать! К тому же одухотворяющая пневма не даст согрешить, ведь ведущее в нас, влекущее нас жить по природе — а именно так она старалась жить, — не может не быть добродетельным.

Она вздохнула, выбросила из головы философскую чушь. Пользы от этой зауми никакой, разве что с ее помощью врагам удалось поймать на крючок глупого Сильвана. Вновь, как и несколько месяцев назад, когда ей открылась подоплека этой внезапно вспыхнувшей между сестрами нежности, ее внезапно, с ног до головы, обдало жутью. Вмиг оледенившим ужасом, очень похожим на тот ступор, который испытал Тертулл, вдруг обнаруживший за завтраком, что ласки могут грозить смертью. Прав поэт, утверждавший: «primium in mundo fecit deus timorem»* (сноска: Первым Бог создал в мире страх… Эти строки принадлежат Альбию Тибуллу (54– 9 гг. до н. э.) — младшему современник Овидия и Горация.)

Разница в том, что Тертулл в воле сбежать от нее, избавиться от гнетущего ощущения опасности. Ей, к сожалению, этого не дано.

Она не будет преследовать любовника, угрожать, пытаться вернуться его силой. Зачем? Что за любовник из-под палки! Или, скажем по — другому, что за палка у такого любовника. Найдем другого. Отправимся в Равенну, там моряки голышом по пляжу разгуливают. Только выбирай. Самцы что надо и во лбу ни единой философской мысли.

Зачем же скучать? Изменять природе?..

Все равно страхи не отпускали. Она вмиг озябла, расплакалась. Окликнула рабыню, пусть принесет что-нибудь теплое на плечи, потом задумалась о природе этих страхов, точнее, о неотвязчиво преследующей ее душевной озабоченности.

Как все обернется?

Сенат приговорил Сильвана к смерти, но по настоянию партии «философов» и вопреки ее требованию, требованию префекта города Ауфидия Викторина казнь отложена до возвращения императора. Цинна, зять Помпеян публично заявляют, что Марк помилует убийцу Галерии и тем самым подтвердит приверженность старым друзьям. Этого никак нельзя допустить! Подобное промедление сыграет на руку исключительно Цивике и этой змее Фабии. Беда в том, что ее, императрицы, возможности в решении этого вопроса ограничены. Она не может — Марк запретил! — открыто выступить в защиту того или иного осужденного или потребовать ужесточения наказания. Императрица сделала все, что могла, чтобы пресечь заговор, зреющий в Риме, но этого мало. Оказалось, что не в ее силах добиться немедленной казни Сильвана, чтобы правда никогда более не всплыла наружу. Это страшило.

* * *