Марк Аврелий. Золотые сумерки

На следующий день Авидий Кассий подтвердил, что имевший привязанность к золотым кругляшам варвар в его стане не появлялся. Утром следующего дня все три легиона, размещавшиеся в главном лагере неподалеку от Карнунта были подняты по тревоге. В полдень колонна начала движение в сторону Аквинка. Следом снялся огромный обоз.

Двигались неспешно, одной длинной колонной. Впереди в качестве боевого охранения шла часть союзной конницы, дружины котинов и маркоманов, затем обоз, в котором находились также метательные орудия. Далее три легиона, причем в голове каждого из них шли последние по номерам центурии, и в хвосте арьергард, состоявший из конных гвардейских и союзнических турм, преторианской когорты. Построение довольно необычное, имевшее целью в случае изменения направления движения выстроить войско привычным, отработанным предками порядком.

Император не слезал с коня, лишь к вечеру, когда солдаты под командой центурионов начали обустраивать временный лагерь, перебрался в походную коляску. Достал из обитого кожей сундучка записи, на мгновение замер, закрыл глаза. Подступали минуты, обратившиеся в привычку, без них он теперь жить не мог, чувствовал себя не в своей тарелке, если делами перегружался и короткий вечерний или ночной досуг. Бывало, как только мысли начинали обретать ясность и прибывало желание изложить рожденное сердцем за день, тотчас стремительно уединялся. Феодот, знакомый с причудами господина, вставал на стражу и никого близко не подпускал к императору. И на этот раз покладистый с виду, но не по сути, спальник цербером уселся возле дверцы. Марк чиркнул серной спичкой — с первого раза не удалось, пришлось еще одной чиркнуть. Зажег фитилек лампы и принялся торопливо перелистывать страницы.

На миг забылся — слова рвались на волю; мысли сумбурные, пока скомканные, без привязи, мысли — намеки, мысли — отголоски, мысли — воспоминания, скорее наставительные, чем проницательные, но наступали мощно, словно пробил их час.

Начал записывать:

«Поступать во всем, говорить и думать как человек, каждую минуту готовый уйти из жизни. Если боги существуют, уйти от людей не страшно, потому что в злое они тебя не ввергнут. Если же их нет, или у них нет заботы о человеческих делах, то какой смысл жить в мире, где нет божества, где нет промысла? То‑то и оно, что только от человека зависит, попадет ли он в беду или нет. Боги предусмотрели, чтобы в каждом случае оставалась возможность избежать несчастья.

Неужели по неведению или, не умея оберечь наперед, или не давая возможности исправить, допустила бы зло природа целого?! Неужели по немощи или по нерасторопности она так промахнулась, что добро и худо случаются равно и вперемежку и с хорошими людьми, и с дурными? Ведь, если приглядеться, смерть, рождение, слава, безвестность, хворь, здоровье, боль и наслаждение — все это случается одинаково и с хорошими людьми, и с дурными. Так что все это ни прекрасное, ни постыдное. Следовательно, не добро это и не зло, но круговорот, обращение космоса.

Что же сетовать не неизвестность, когда нет неизвестности…»

Мысли неожиданно сбились на коварство германцев, на их скудоумие и детскую доверчивость к ржанию белого коня, к воплям каких‑то Ганн.

Мир порочных страстей держится не на вере, а на суеверии, но и это не зло, а всего лишь стадия, момент вращения. Здесь по издавна воспитанной привычке укорил себе — ничего личного в записях, ничего обидного по отношению к другим существам, пусть даже это будут германцы. Глупый, к слову сказать, народ, дерзкий, похожий на чернь, промышляющую мелким разбоем на Бычьем рынке в Риме. Но все же и они люди.

Отписавшись, в сумерках обошел окрестности, посетил пост в начале просеки, ведущей в сторону Карнунта, прорубленной скрытно, с расчетом значительно сократить путь до места предполагаемой высадки. В темноте собрал военный совет.

Пора было принимать решение — двигаться ли далее на помощь Авидию Кассию или, как мечталось в феврале, свернуть в сторону Карнунта?