Марк Шагал

Шагал, как и многие другие до и после него, считал Нью-Йорк чем-то вроде нового Вавилона. Ему было пятьдесят три года, когда он впервые ступил на людные, похожие на глубокие ущелья улицы этого города, где, чтобы увидеть крыши домов, приходилось задирать голову.

Было некое преимущество в том, что он приехал сюда уже сложившимся художником, с солидной репутацией и целым ворохом картин. Пьер Матисс, сын Анри Матисса, открывший престижную галерею на Мэдисон-авеню в Манхэттене в 1931 году, встретил семейство Шагалов на пристани и отвез в гостиницу. Он сразу же подписал с Шагалом контракт, гарантировавший художнику ежемесячный доход в 350 долларов, и начал подготовку к ноябрьской выставке ранних произведений Шагала. Но даже при относительной финансовой стабильности Марк и Белла не чувствовали себя здесь уверенно. По приезде они сменили три отеля и наконец сняли квартиру в доме № 4 на Восточной Семьдесят четвертой улице.

В шумной разноголосице многонационального города Шагалу было легче освоиться среди говоривших на идише жителей Нижнего Ист-Сайда — здесь можно было почитать, купив в киоске, свежие выпуски газеты «Форвертс» («Вперед») и других изданий на идише, откуда он черпал последние новости. Он был рад перекинуться словом с французскими и русскими эмигрантами-художниками, обычно собиравшимися в галерее Матисса. Во многом благодаря усилиям Вариана Фрая Нью-Йорк стал вторым домом для многих европейских художников, таких, как Фернан Леже, Жан Элион, Осип Цадкин, Пит Мондриан, Марсель Дюшан, Жак Липшиц и Андре Бретон — сюрреалист, с которым Шагал когда-то был на ножах. Шагал встречался с ними в манхэттенских галереях и мастерских. Супруги Маритен, которые тоже жили в Нью-Йорке, были здесь, вероятно, самыми близкими друзьями Марка и Беллы, наряду еще с одной литературной семьей — Клэр и Иваном Голль.

Но попадались и новые лица — например, скульптор Александр Колдер и искусствовед Мейер Шапиро. Колдер, этакий увалень и при том такой же ребячливый, как Шагал, владел мастерской в Нью-Престоне в штате Коннектикут, где Шагал снял летний домик. Шапиро, в свои тридцать семь лет занимавший кафедру профессора в Колумбийском университете и пользовавшийся непререкаемым авторитетом как критик, восхищался работами Шагала — правда, с точки зрения самого художника, совсем не за то, за что следовало. Шапиро слишком преувеличивал литературно-иллюстративный аспект шагаловских работ — автора такой упрощенный подход обижал, поскольку сам он считал свое творчество сродни мистике, чем-то вроде откровения свыше. Однако к 1941 году былые обиды успели забыться, и Шапиро, родившийся в Литве и живший в США с трехлетнего возраста, оказал Шагалу поддержку, помогая освоиться в новой американской действительности.

Между тем в Нью-Йорке Шагал вовсе не был осиян звездной славой, как некогда в Париже. Он не считался модным художником у американских коллекционеров вне еврейского сообщества, и хотя Шагал получил официальное признание — в 1946 году Музей современного искусства устроит большую ретроспективу его работ, — Нью-Йорк уже стоял на пороге нового искусства — того, что благодаря Поллоку, Раушенбергу, де Кунингу[46] и Ротко станет самым мощным прорывом в современной живописи после кубизма. В контексте актуального американского искусства, вдохновленного гениальными абстракциями Ганса Гофмана[47], странные работы Шагала выглядели немного устаревшими, как это было в России в годы торжества конструктивизма и супрематизма. Когда художник Тед Фрейд попытался добиться для Шагала членства в Федерации художников и скульпторов, то получил резкий отказ — на том основании, что Шагал «не современный художник». На всеобщее признание в Америке рассчитывать не приходилось.

Тем временем в Европе жизнь шла своим ходом — там начиналась «своя пляска», как образно сказал поэт Джеральд Штерн в своем стихотворении «Пляска», где он противопоставляет американскую невинность нацистской кровожадности. На пугающие новости из Франции, Германии и Польши Шагал реагировал по-своему: он, словно в исступлении, вновь и вновь воссоздавал на картинах один и тот же образ — распятого еврея-Христа. И он был не одинок. Что-то странное случилось со многими еврейскими художниками в Америке, когда они пытались найти адекватный творческий ответ на страдания оставшихся в Европе: они пришли ко Христу.