Марк Твен

Со временем, однако, Том привыкает — как привыкнет другой янки к обычаям рыцарей Круглого стола. Но начиненный романтическими бреднями маленький король, попав в реальную жизнь, привыкнуть к ее ужасам не может. Сильнейшая сцена романа — казнь двух женщин по обвинению в колдовстве. Инквизиция была не только в Испании — другие европейские страны отличались не меньшим зверством во славу своего милосердного Бога: «Женщины стояли, опустив голову на грудь и закрыв лицо руками; сучья уже потрескивали, желтые огоньки уже ползли кверху, и клубы голубого дыма стлались по ветру. Священник поднял руки к небу и начал читать молитву. Как раз в эту минуту в ворота вбежали две молоденькие девушки и с пронзительными воплями бросились к женщинам на костре. Стража сразу схватила их. Одну держали крепко, но другая вырвалась; она кричала, что хочет умереть вместе с матерью; и, прежде чем ее успели остановить, она уже снова обхватила руками шею матери. Ее опять оттащили, платье на ней горело. Двое или трое держали ее; пылающий край платья оторвали и бросили в сторону; а девушка все билась, и вырывалась, и кричала, что теперь она останется одна на целом свете, и умоляла позволить ей умереть вместе с матерью. Обе девушки не переставали громко рыдать и рваться из рук сторожей; но вдруг раздирающий душу крик смертной муки заглушил все их вопли. Король отвел глаза от рыдающих девушек, посмотрел на костер, потом отвернулся, прижал побелевшее лицо к стене и уже не смотрел больше. Он говорил себе: «То, что я видел здесь, никогда не изгладится из моей памяти; я буду помнить это все дни моей жизни, а по ночам я буду видеть это во сне до самой смерти. Лучше бы я был слепым»».

Бесправные бедняки страдают, король видит их страдания и от жалости становится добрее. Но в твеновском описании этих бедняков есть и другая сторона, которую предпочитают не замечать ни наши исследователи, ни американские: «простые люди» в массе своей так же малопривлекательны, как и придворные. Омерзительный — как отец Гека Финна — отец Тома Кенти; страшные шайки нищих, всевозможный сброд, за редким исключением злой (добры только женщины); если страдания и учат милосердию, то далеко не всякого; можно родиться в трущобах и стать жестоким тираном. А вот самый любопытный персонаж — Гэмфри, «мальчик для порки»:

«— Моя спина — хлеб мой, о милостивый мой повелитель! Если она не получит ударов, я умру с голода. А если вы бросите учение, моя должность будет упразднена, потому что вам уже не потребуется мальчик для порки. Смилуйтесь, не прогоняйте меня!

Том был тронут этим искренним горем. С королевским великодушием он сказал:

— Не огорчайся, милый! Я закреплю твою должность за тобой и за всеми твоими потомками.

Он слегка ударил мальчика по плечу шпагой плашмя и воскликнул:

— Встань, Гэмфри Марло! Отныне твоя должность становится наследственной во веки веков. Отныне и ты, и твои потомки будут великими пажами для порки при всех принцах английской державы. <…>

— Спасибо, благородный повелитель! — воскликнул Гэмфри в порыве горячей признательности. — Эта царственная щедрость превосходит мои самые смелые мечты. Теперь я буду счастлив до гроба, и все мои потомки, все будущие Марло, будут счастливы». Может не стать королей, не быть даже тиранов — но холопы существуют всегда…

Орион Клеменс бросил птицеферму, пытался открыть юридическую практику, работал страховым агентом, занимался журналистикой — все неудачно; брат выплачивал ему ежемесячно 500 долларов в форме займов и отчитывал как мальчишку. Мать писала Сэму: «Мое единственное горе — что два моих сына относятся друг к другу не как братья», продолжала просить помочь Ориону. 26 февраля 1880 года Сэмюэл сообщил старшему брату, что у него есть два литературных проекта, до которых не доходят руки, и предложил за них взяться: один — «Автобиография труса», другой — «Исповедь неудачника». «Мой план был прост — взять достоверные факты моей жизни и рассказать их просто, без всяких украшений и изменений, с той только разницей, что каждый мой мужественный поступок (если я их когда-нибудь совершал) я превратил бы в трусливый, а каждый свой успех — в неудачу. <…> Есть еще один замысел, намного сильнее, но это очень сложно, подозреваю, тут надо быть гением: рассказать историю жалкого труса, который не сознает, что он трус, историю неудачника, который остается в блаженном неведении того, что он неудачник, и не подозревает, что читатель считает его неудачником. <…> Главная прелесть мемуаров Казановы заключается в полной откровенности, с какою он смакует каждую подробность, рассказывает о себе самые грязные, гнусные и постыдные вещи, считая, что они вызовут восхищение и одобрение читателей. То же должен проделать и твой трус. Твой трус должен быть, не сознавая этого, самым подлым и гнусным образчиком человеческой породы, но он должен иногда вставлять несколько слов, осуждающих безнравственность или безбожие, чтобы читатель рассердился».