Маркиз де Кюстин и его «Россия в 1839 году»

«Я вполне понимаю республику, как законную и честную форму правления — во всяком случае, она может быть таковой. Я понимаю и абсолютную монархию, тем более, что сам стою во главе нее. Но конституционная монархия для меня непостижима. Это правление лжи, обмана и продажности. Я скорее отступлю до Китая, чем соглашусь на него».

Кюстин отвечал ему (с некоторой выспренностью):

«Государь, я всегда почитал представительное правление как неизбежный в некоторых обществах и в некоторые эпохи компромисс; но никакой компромисс не решает проблему, а лишь отлагает возникающие трудности /.../. Это своего рода перемирие между демократией и монархией, заключенное под сенью двух тиранов: страха и эгоизма. Оно поддерживается гордьшей духа, которой достаточно одного пустословия, и народным тщеславием, питаемым одними только словами»4.

Император в ответ на это горячо пожал ему руку и сказал: «Сударь, вы совершенно правы» и коснулся затем своих трудностей как конституционного монарха в Польше (возможно, имея в виду недавнее восстание 1830—1831 гг.).

Трудно сказать, насколько Кюстин был искренен и какую роль сыграли здесь вежливость и такт в столь деликатном для абсолютного монарха вопросе. Но определение представительного правления, как неизбежного компромисса (несомненно, влияние Токвиля), ясно показывает его смятенные чувства.

Здесь уместно сказать о том, что отношение Кюстина к личности императора было болезненно- противоречивым. Лишь немногие критики заметили эту неубедительную противоречивость в оценке августейшей персоны царя. С одной стороны, видно желание понравиться и польстить Николаю и даже посочувствовать ему в столь тяжком труде, как управление обширнейшей Империей, да еще с таким несчастным прошлым3.

С другой стороны, по мере того, как нарастали обвинения против русской политической системы и множились примеры неограниченной личной власти монарха, становилось невозможным снимать с царя ответственность за существующее положение. В конце книги Кюстин охарактеризовал эту ситуацию с присущими ему проникновением и язвительностью: «Если в сердце императора не больше жалости, нежели выказывает он в своей политике, тогда я сожалею о России, а ежели истинные чувства его возвышеннее реальных деяний, сожаления достоин он сам»6.

Несомненно, что Кюстина чрезвычайно, даже страстно, привлекала личность императора, и отчасти это объясняется тем притяжением, которое оказывают на окружающих люди, наделенные большой властью. Было к тому же и дело о возвращении Туровского. Но чувствуется еще и нечто вроде надежды снискать большее расположение, чем то, на которое мог рассчитывать иностранец; вызвать у императора интерес и дружеское отношение, что позволило бы оказывать некоторое влияние при дворе. Случись так, книга, скорее всего, не была бы написана; в душе все время приходилось бороться с подобной надеждой, когда его все более и более ужасало увиденное, и уже нельзя было скрывать от себя ответственности самого царя. В конце концов,

а В письме к мадам Рекамье, комментируя более благоприятные взгляды на Россию французского посланника г-на де Баранта, он пишет: «В конце концов, если надо было бы сосуществовать всю жизнь с императорской фамилией, поневоле пришлось бы полюбить Россию: она, несомненно, представляет собой все самое лучшее в этой стране»5.

Кюстин оказался перед выбором: или высказать свои впечатления, что явилось бы прямым укором императору, или вообще не притрагиваться к книге. Многие критики обратили внимание на этот внутренний конфликт, который объясняет все противоречия в оценке Николая I.