Маркиз де Сад

Даже если Сад говорил правду, это ничуть не умаляло скандала. Являясь публичным прокурором Аркейя, Жан-Франсуа Балле теперь обнаружил интересную деталь: молодой маркиз некоторое время называл буржуазную Аркадию дурным именем. В этом состояло его величайшее преступление. Что касалось господина Куанье, мирового судьи Аркейя, или судейского секретаря, Шарля Ламбера, то таким людям было не с руки, чтобы с ними по соседству жили повесы типа двадцативосьмилетнего Сада. К тому же маркиз не скрывал своего мнения относительно этих раздутых от чувства собственной важности блюстителей закона. Как он писал в своем рассказе «Мистифицированный судья», эти люди относились к числу тех, кто «с большей готовностью проявит сострадание к выпоротым ягодицам уличной девки, чем к людям, которых они именуют своими детьми и, несмотря на это, все же позволяют им умирать с голоду». Эти господа по своему служебному положению являлись самыми настоящими лицемерными притворщиками, исполненными решимости «подвергнуть суду молодого солдата, отдавшего лучшие годы своей жизни службе своему принцу и вернувшегося домой только затем, чтобы обнаружить, что вместо награды его ожидает унижение, уготованное ими, действительными врагами страны, которую он еще недавно защищал».

В романе «Алина и Валькур», опубликованном в 1793 году, он превозносил Рим, Неаполь, Венецию и Варшаву, считая, что в них к делам такого рода подходят более разумно, чем в Париже или Лондоне. В таких городах, если проститутки пожалуются на плохое обращение клиента с ними, в суде у них непременно спросят, получили ли они от него плату. Если нет, то человеку придется заплатить. «Но если окажется, что они получили деньги и жалуются всего лишь на скверное обращение, им пригрозят тюремным заключением, если в другой раз они посмеют оскорбить слух суда таким непристойным притязанием. Смените ремесло, скажут им. Или, если вам нравится род ваших настоящих занятий, смиритесь с некоторыми неудобствами».

Образное рассуждение такого рода в его прозе выглядит как запоздалая мысль. В письмах обвинения Сада звучат горше, его презрение к Сартину и полиции в целом, к семейству Монтрей выражено сильнее. В 1763 году он написал Сартину о своем раскаянии в отношении инцидента с Жанной Тестар. В глубине души маркиз презирал этого человека. В письме своему слуге Ла Женессу[10] в 1780 году он называл Сартина и Монтрей друзьями проституток и сторонниками торговли телом. «Они твердо будут стоять на защите шлюхи и без малейшего сожаления упекут из-за нее джентльмена в тюрьму на двенадцать или пятнадцать лет». Три года спустя он заверит Рене-Пелажи, что полиция снесет любой позор, «при условии, что к задницам шлюх будут относиться с почтением, так как эти девицы дают им взятки, а мы — нет».

В часы, последовавшие за поркой Роз Келлер, его главной целью стало избежание ареста. В шесть часов вечера пасхального воскресенья Сад готовился покинуть Аркей, чтобы ехать в Париж. Оттуда он собирался отправиться в деревню, чтобы оказаться как можно дальше от своих преследователей. В этом плане маркиз принял самое разумное решение. Оставаться на месте и уповать на судьбу смысла не имело и не привело бы ни к чему хорошему. Каждому школьнику известно, что в трудных случаях лучше всего сделаться как можно менее заметным и не появляться на горизонте до тех пор, пока не минуют первые приступы гнева и не улягутся страсти. С течением времени интерес к обвинениям Роз Келлер стихнет. Если Саду удастся не появляться на глаза месяцев двенадцать, то потом он, вероятно, сможет безбоязненно вернуться если не в Аркей, то, во всяком случае, в Париж.

Так, по всей видимости, считала и семья Монтрей. 19 апреля на улицу Нев дю Люксембург, в городской дом Монтрей, прибыл Анри Гриво, судебный пристав высокого суда Парижа. Несколько комнат этого здания отвели под парижские апартаменты Сада и Рене-Пелажи, но признаков беглеца обнаружено не было. Несмотря на наличие на руках у Гриво санкции на арест Сада и его заточение в средневековых стенах Консьержери на Иль-де-ля-Сите, уехал он ни с чем, отметив по себя, что маркиз даже не являлся владельцем мебели в комнатах, в которых проживал.

Но к этому времени мадам де Монтрей и ее дочь приступили уже к выполнению более решительных и эффективных действий. Келлер следовало подкупить. Многое в истории Роз свидетельствовало о далеко идущих планах: она собиралась выжать из случившегося все возможное. Для женщины ее социального и финансового положения это выглядело вполне разумно. С другой стороны, сие давало мадам де Монтрей шанс надеяться. Несмотря на различие в общественной значимости, обе они — и хозяйка дома на рю Нев дю Люксембург, и безработная хлопкопрядилыдица — в душе оставались реалистками. Едва закончилась первая половина недели, а Рене-Пелажи уже начала действовать от лица своей матери.