Маркиз де Сад и XX век

(2) Реформатор Заме — персонаж многотомного романа Сада «Алина и Валькур». С именем этого реформатора связана, пожалуй, единственная во всем творчестве Сада утопия добра, выдержанная в более или менее руссоистских тонах. На отдаленном острове в Южном море Заме реализует идеал полного равенства, приносящего всем людям счастье. Всем на острове владеет государство, что делает невозможными роскошь, различие сословий и религию откровения. Процветают исключительно «полезные искусства»: земледелие, архитектура, изготовление одежды и т. д. Островитяне — вегетарианцы, мясная пища запрещена. Их воспитание монополизировано государством… Коротко говоря, эта утопия Сада представляет собой сложную смесь из Руссо, Платона и законов Ликурга.

(3) Под «моральным бланкизмом» Сада Камю подразумевает его радикальный отказ считаться с общепринятой моралью и религиозными принципами (по аналогии с политическим бланкизмом, последователи которого были уверены в способности тайных обществ революционеров решить все социальные проблемы своими силами, без опоры на массы; образцом таких заговорщических организаций является у Сада «Общество друзей преступления», в которое Клервиль вводит Жюль-етту).

(4) Башня Свободы — одна из восьми башен Бастилии; именно в ней, на втором этаже, была камера, где с 1784 по 1789 г. находился в заключении маркиз де Сад. Из нее Сад 2 июля 1789 г. кричал парижанам, что в Бастилии убивают заключенных.

(5) Подобная сухая бухгалтерия преступлений связана еще и с тем обстоятельством, что последние части текста «120 дней Содома» дошли до нас в виде набросков, над которыми автор, видимо, собирался продолжать работать.

Сад I^*

(1) Перевод выполнен по изданию: Roland Barthes. Sade-I. — in: Sade, Fourier, Loyola, P., Editions du Seuil, 1971, pp.22–42. В книге «Сад, Фурье, Лойола» основатель политической семиологии Р.Барт свел вместе фигуры, между которыми его предшественники видели мало общего. Барт предложил посмотреть на всех трех авторов как на основателей новых языков (логотетов). Пересекаясь с обычными языками, эти вновь изобретенные языки, тем не менее, нелингвистичны, не нацелены на коммуникацию, это — тексты. «При переходе от Сада к Фурье в осадок выпадает садизм, при переходе от Лойолы к Саду — разговор с Богом. В остальном перед нами то же письмо: одно и то же сладострастное классифицирование, то же пылкое расчленение (тела Христа, тела жертвы, человеческой души), та же одержимость вычислениями (подсчет грехов, пыток, страстей и самих ошибок в вычислениях), та же образная система… В атмосфере этих текстов нельзя дышать: удовольствие, счастье, коммуникацию они ставят в зависимость от порядка, который не терпит компромиссов. Поэтому все трое — проклятый писатель, великий утопист и католический святой — и объединены в одной книге» (ibid., р.7).

Общественную значимость этих текстов, заключает Барт предисловие к «Саду, Фурье, Лойоле», нельзя измерить ни широтой круга их читателей, ни верностью отражения общественных отношений; напротив, она связана с «неистовой мощью, которая выталкивает их за пределы законов, которым подчиняют себя общество, идеология, философия…» (ibid., р. 16).

Контрстриптиз у Сада, начинает Ролан Барт свой текст «Сад-2», противостоит привычному мюзикхольному эротизму, который сводит наслаждение к интимному треугольнику, превращая обнажение в высшую ценность. Этот лобковый треугольник и то, что за ним скрывается, напротив, маскируется у Сада как «место ужаса». Впрочем, женщина Сада — не мальчик, что хорошо поняли гомосексуалисты, не признавшие маркиза «своим». Почему именно женщина? Потому что в случае женщины можно «выбирать» между двумя «алтарями», передним и задним, напряжение создается ее двузначностью с вытекающей из нее возможностью выбора; это возбуждает эротически и текстуально. Мальчик, с этой точки зрения, менее интересен, так как в этом плане он как раз не биполярен.

«…романы, — продолжает Барт — можно классифицировать по обнаженности пищевого кода: у Пруста, Золя, Флобера всегда знаешь, что едят их персонажи, а у Фромантена, Лакло и даже Стендаля — нет. Гастрономическая деталь разрывает рамки значения, она представляет собой загадочный привесок смысла. Гусь, которым объедается старик Галилей, является не просто активным символом его положения (Галилей вышел из игры, он только ест, за него скажут его книги), но еще и признаком нежного отношения Брехта к наслаждению. Та же функция меню у Сада (она „дисфункциональна“): ввести в мир распутника наслаждение (а не просто нарушение запрета)» (ibid., р. 129).

Моделью эротики Сада является конвейер, сложно организованная машина (он приводит в пример восхищение Жюльетты, 300 раз удовлетворенной у Франкавиля через анальное отверстие).