Маркиз де Сад и XX век

«120 дней Содома» предлагались специалистам в качестве незаменимого научного пособия (в чем, собственно, и заключалась цель данной формы адвокатуры): «Ни одна из современных научных работ не содержит такого количества наблюдений в этой области, как основное произведение Сада с его 600 приведенными случаями. В этой своеобразной рукописи следует видеть итог его исследований в данной области… нужно сделать ее доступной по меньшей мере узкому кругу врачей, юристов, антропологов, психологов и других серьезных исследователей» (ibid., S.438).

Между тем следует согласиться с И. Балавалем, написавшим в предисловии к «Философии в будуаре», что предложенное Садом разделение страстей, или вкусов, на четыре вида (простые, бичевания, жестокие, убийства) опиралось на классификацию наказаний в уголовном кодексе его времени, а вовсе не было позаимствовано из современной ему ботаники или зоологии.

Во-вторых, «божественный маркиз» оправдывается тем, что он признается основателем новой морали. Здесь Лели также не является пионером, подобные идеи высказывались еще в XIX веке, например, известным поэтом А. Суинберном. Вот цитата из его письма Уатту: «Я от всего сердца оплакиваю неизлечимое ослепление, удерживающее вас в цепях богини Добродетели. Оно мешает вам по достоинству оценить Великого Человека, которому я обязан возможностью хоть в слабой мере выразить свое отношение к Богу и к людям. Мне не остается ничего иного, как считать, что Бог ожесточил ваше сердце. Иначе нельзя объяснить вашу нечувствительность к поразительным, пусть и несколько необычным, достоинствам Маркиза. Но, как предсказал этот великий автор, настанет время, когда в каждом городе в его честь будут воздвигнуты статуи и у их подножья ему будут приноситься жертвы».

Мнение Суинберна в начале XX века уже не было уникальным, его разделяли Г. Аполлинер (Сад — «самый свободный из людей») и М. Эне, видевший в Саде «противника любого нравственного конформизма», основателя морали свободы: «Многогранное творчество этого либертена посрамит его хулителей, упорно продолжающих видеть в нем вульгарного распутника».

Лели приводит в поддержку тезиса об особой нравственности Сада ряд аргументов биографического порядка. Вот некоторые из них. «Если бы Сад был двойником жестоких героев своих романов, во время Террора он без труда нашел бы средства доставить себе „самые изощренные удовольствия“» (D.A.F. de Sade. Morceaux choisis. P., Seghers, 1948, p. XXXII). Но ничего похожего не случилось: «Вспомним его неслыханно благородное поведение по отношению к Монтреям [теща и тесть маркиза, виновные в его заключении в Венсенне и Бастилии — М.Р.]. Не забудем также, каким бесстрашием надо было обладать, чтобы в эпоху Террора публично выступить против смертной казни.» (ibid. p.XXXI). Не случайно и то, что Наполеон не нашел лучшего места для содержания «самого проницательного героя в истории мысли», чем сумасшедший дом.

В-третьих, Сада оправдывает «поэтический реализм», роднящий его с Шекспиром. Чрезмерность его героев делает его своеобразным писателем-рекордсменом, выделившим в чистом виде квинтэссенцию литературы, возможно даже ее изнанку. Лели ссылается на Жюльетту, которая, пройдя искус Содома, затмевает всех героинь мировой литературы; более того, она посрамляет их, будучи их негативным слепком. «В наготе Жюльетты, как в драгоценной вазе, соединены все женщины истории и литературы…» (Sade. Les prospérités…, р. 12–13).

Общей для всех трех Садов — ученого, моралиста и литератора — является проблематика желания, что признает сам Лели: «…полуденная песнь Сада — это желание (курсив Лели — М.Р.); именно язык желания превращает садовскую „феерию пыток“ в музыку» (ibid. р. 13). Желание играет роль общего знаменателя потому, что именно через него нормальная наука соприкасается с нормальной литературой на сцене представления. Сада заставляют желать или признаваться, делая его письмо исповедальным (а посредством техники признания, как известно, формируется как «научная» сексопатология, так и проза великих авторов, замещающих хаос — то, что Сад называл природой — конечной размеренностью желания).

Здесь интересно привести противоположное суждение Мишеля Фуко, разводящего Сада с проблематикой желания, признания, вожделения: «Пол у маркиза де Сада еще лишен нормы, внутренне присущего ему правила, которое он мог бы сформулировать исходя из собственной природы, он еще подчинен бесконечному закону власти, которая знает лишь свой собственный закон. Если ему [полу — М.Р.] удается шутки ради навязать себе строго упорядоченную последовательность дней, это упражнение приводит его к тому, что пол становится не более чем чистой точкой единственной и нагой суверенности: бесконечного права всесильной извращенности. Кровь поглотила пол». (M.Foucault. La volonté de savoir. P., Gallimard. 1976, p. 196).