Маркиза де Сад

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. А ты, совершенно голая, была за руки подвешена к люстре. От боли ты почти потеряла сознание, по твоему телу, словно по стволу дерева под дождем, стекали струйки. Струйки крови, вспыхивавшие рубинами в отсветах каминного пламени. Угрожая мальчику кнутом, его сиятельство заставил несчастного облизывать испачканное тело ее сиятельства. Бедняжка был слишком мал ростом, и ему пришлось залезть на стул... Он вылизал тебя всю... (Высовывает кончик языка.) И не только там, где была кровь... (Пауза.) Рене! (Делает шаг к дочери. Та отшатывается.) Рене!

Еще один шаг. Рене пятится.

Госпожа де Монтрей хватает ее за край платья.

Рене с силой вырывается.

Госпожа де Монтрей опускает руки.

Ну, довольно. Теперь я вижу, что все это было правдой, твое мертвенно-бледное лицо - лучшее тому доказательство.

РЕНЕ. Но, матушка...

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Какие еще тут могут быть "но"?

РЕНЕ. Это случилось только один раз и против моей воли. Клянусь вам! Поступить так велела мне добродетель. Вам не дано это понять.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Опять добродетель! А если он велит тебе ползать на брюхе по-собачьи, ты тоже подчинишься? Или превратиться в червя, а?! Где твоя женская гордость? (Задыхается от рыданий.) Разве так воспитывала я свою дочь?! Дьявол-муж отравил твою душу!

РЕНЕ. Когда обретаешься на самом дне позора, в сердце не остается места ни для сострадания, ни для нежности... Эти чувства живут в верхнем слое души, и, когда душа переворачивается вверх дном, грязь и мусор поднимаются наверх и замутняют, загрязняют прозрачный и чистый слой... Вы правы, матушка. Все, что вы говорили, - верно. Но только жалости к вам у меня нет. Ведь вы ровным счетом ничего не знаете, а стало быть, вреда вам никакого нет и не будет.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Кто, я не знаю? Да мне известно все!

РЕНЕ. Нет, ничего вам не известно. Что можете вы знать о пути, которым идет женщина, решившая быть добродетельной до конца и отринувшая ради этой цели все общественные запреты и саму честь?

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так говорят все женщины, ставшие жертвой мерзавцев.

РЕНЕ. Альфонс - не мерзавец. Он - моя лестница к недостижимому, лестница, ведущая меня к Богу. И пускай эта лестница затоптана грязными ногами, даже забрызгана кровью!

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Опять эти твои витиеватые сравнения. Анна и та над ними смеется.

РЕНЕ. Об Альфонсе иначе говорить нельзя. Он - голубь, а не лев. Он маленький белый цветок в златокудрой пыльце. И при этом не ядовитой, о нет! Когда этот голубь, этот цветок прибегает к кнуту, начинаешь себя, себя, а не его ощущать кровожадным зверем... Тогда, на Рождество, я приняла одно важное решение. Мне мало понимать Альфонса, мало быть его защитницей и опорой. Да, я вытащила его из тюрьмы и воображаю себя истинно добродетельной женой, но гордыня застит мне глаза - того, что я сделала, мало... Матушка, вот вы упрекаете меня за то, что я все твержу: добродетель, добродетель. Но это добродетель иного рода, стряхнувшая ярмо привычного и общепринятого. После той страшной ночи с моей добродетели начисто слетела присущая ей прежде спесь.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Это оттого, что ты стала соучастницей.

РЕНЕ. Да - соучастницей голубя, маленького белого цветка в златокудрой пыльце. Я поняла, что была прежде не женщиной, а зверем, имя которому Добродетель... Вы же, матушка, и поныне - тот зверь.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Такого о своей скромной персоне мне слышать еще не приходилось.

РЕНЕ. Нет? Ну так я вам повторю хоть тысячу раз. Вы - зверь Добродетели, своими клыками и когтями вы рвете Альфонса на куски.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты, верно, шутишь! Это меня, меня рвут на куски. И мой мучитель - твой муженек с его белыми зубами и сверкающими когтями.

РЕНЕ. Нет у Альфонса никаких когтей! Лишь жалкие изобретения человеческого ума: кнут, нож, веревка да заржавленные орудия пыток. Для него все эти предметы - примерно то же, что для нас, женщин, белила, румяна, пудра, помада, духи, зеркальце. А у вас - клыки, дарованные самой природой. Ваши полные бедра, ваша высокая грудь, не увядшая, несмотря на возраст, вот они, когти и клыки. Все ваше тело до кончиков ногтей покрыто острыми шипами добродетели. Каждого, кто приблизится к вам, вы пронзаете этими шипами, подминаете под себя, душите!

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Не забывай: эта самая грудь вскормила тебя!

РЕНЕ. Помню. Во мне течет ваша кровь, и тело мое устроено точно так же. Но груди мои из другого материала - они не скованы обетами и корсетом благонравия и общественных устоев. Батюшка, должно быть, обожал вашу грудь ведь для такой четы благонравие было важнее, чем любовь.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Не смей говорить гадости об отце!

РЕНЕ. Ах, я покусилась на ваши драгоценные воспоминания: как приятно думать, что и в постели с собственным мужем продолжаешь оставаться членом общества. Вместо того чтобы говорить о любви, вы, верно, восхищались собственной безупречностью. И были вполне довольны, да? А ведь в вас, матушка, была замочная скважина к той двери, что ведет к блаженству, а у него был ключ. Стоило только повернуть ключ в замке!

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Боже, какая мерзость!