Маркиза

Около восьми часов я сходила у маленькой церкви Кармелиток, близ Люксембурга, отпускала свою карету, и все полагали, что я присутствую на духовных беседах, которые там происходили в эти часы; я же проходила через церковь и сад на другую улицу и направлялась в мансарду к молодой работнице Флоранс, которая была мне всецело предана. Я запиралась в ее комнате, с радостью сбрасывала на ее кровать все свои наряды и надевала строгий черный костюм, шпагу в шагреневых ножнах и симметрично завитый парик молодого директора коллежа, мечтающего о священническом сане. Высокая брюнетка с невинным выражением глаз, я действительно имела вид неуклюжего и лицемерного святоши, который прячется на спектакле. Флоранс, заподозревшую любовную интригу, мое превращение так же забавляло, как и меня, и признаюсь, что оно доставляло мне такую же радость, как если б я на самом деле отправлялась упиваться наслаждениями и любовью, подобно молодым ветреницам, которые торопятся в дома свиданий на тайные ужины.

Я брала фиакр и ехала прятаться в своей узенькой театральной ложе. И вот трепет, страх, радость, нетерпение — все прекращалось. Моя душа замирала в глубокой сосредоточенности, и я не выходила из этого состояния до поднятия занавеса, в ожидании великого таинства.

Подобно тому как коршун в своем магнетическом полете завладевает куропаткой, подобно тому, как он держит ее, неподвижную и трепещущую, в волшебном круге, который чертит над нею, душа Лелио, его великая душа трагика и поэта, всецело овладевала мною и погружала в состояние глубокого восхищения. Я слушала, сжимая на коленях руки, положив подбородок на утрехтский бархат ложи, лоб мой был покрыт потом. Я сдерживала дыхание, и проклинала тягостный блеск свечей, который утомлял мои сухие, пылающие глаза, прикованные к каждому его шагу, каждому движению. Мне хотелось уловить малейший его вздох, малейшую морщину на его челе. Его притворные волнения, его сценические горести волновали меня, как подлинные переживания. Вскоре я уже не могла отличить реальность от фикции. Лелио для меня больше не существовал: это был Родриго[4], это был Баязет[5], это был Ипполит[6]. Я ненавидела его врагов, я трепетала, когда ему угрожала опасность; его страдания заставляли меня проливать вместе с ним потоки слез; его смерть исторгала у меня такие крики, что я принуждена была заглушать их, кусая свой платок, В антрактах я, в полном изнеможении, скрывалась в глубине своей ложи и сидела там неподвижная, словно мертвая, до тех пор, пока резкий ритурнель не извещал меня о поднятии занавеса. И я сразу воскресала, снова безумствовала, пламенела, снова восхищалась, переживала, плакала. Сколько свежести, сколько поэзии, сколько юности было в таланте этого человека! Наше поколение действительно обладало каменным сердцем, раз оно не падало к его ногам.

И все же, хотя он и нарушал все понятия того времени, хотя он и не применялся ко вкусам этой глупой публики, хотя сн вызывал негодование женщин небрежностью своего туалета, хотя он оскорблял мужчин, презирая их дурацкие требования, у него бывали минуты такой поразительной силы и такого неотразимого обаяния, когда он одним словом, одним взглядом буквально захватывал всю эту упрямую, неблагодарную толпу и заставлял ее содрогаться и рукоплескать. Это бывало редко, потому что дух века так, сразу не меняется, но когда это случалось, аплодисменты были неистовые, казалось, что парижане, покоренные наконец его гением, хотели искупить всю свою несправедливость. А я полагала даже, что человек этот временами владел какой‑то сверхъестественной силой и что самые ярые хулители его вовлечены в его триумф помимо своей воли. Действительно, в такие минуты зал «Комеди франсез» казался наполненным одержимыми, и, уходя из театра, люди с удивлением переглядывались: неужели это они аплодировали Лелио? Что касается меня, я всецело отдавалась своему чувству: я кричала, я плакала, я со страстью выкрикивала его имя, с бешенством его вызывала; к счастью, мой слабый голос терялся в бушевавшей вокруг буре.

Иногда его освистывали в местах, где он казался мне прекрасным, и я в бешенстве покидала спектакль. Эти дни были для меня самыми опасными. Меня сильно влекло пойти к нему, разделить с ним его горе, проклясть эпоху и утешить его, предложив ему мое поклонение и мою любовь.

Однажды вечером, когда я выходила предоставленным мне потайным ходом, передо мной быстро прошел маленький, худенький мужчина, направлявшийся к выходу. Один из работников сцены, сняв перед ним шляпу, сказал:

— Добрый вечер, мосье Лелио.

Страстно желая увидеть этого изумительного человека вблизи, я сразу же бросаюсь вслед за ним и, не подумав об опасности, которой себя подвергаю, вхожу с ним в кафе. К счастью, это было захудалое кафе, в котором вряд ли я могла встретить кого‑нибудь из своего круга.