Марко Висконти

«Но кое-чего я не могу понять, и это мне очень неприятно: как он не впал в ярость и не захотел свести счеты с наглецом, который увел у него девчонку? Он же видит, что яблочко само падает ему в руки и что довольно сказать одно слово — да нет, и не говорить, а только не защищать его, — когда ему прямо тут же готовы услужить… Вот Лодризио, тот не дурак, он даром помогать не станет. Он бы рад был избавиться от братца и завладеть его богатством в Кастеллето, но предпочел бы сделать это чужими руками. Как будто я не разбираюсь в этих хитростях. Я все прекрасно понимаю, все понимаю… Но Марко то что мешает? Если от Отторино так легко избавиться, то чего же больше? Нет, Марко — сумасшедший, трижды сумасшедший… Он не хочет, чтобы с головы его вассала упал хоть волос. Не сметь его трогать! Но свадьбе помешать! Ему-то хорошо, а каково его слуге? Взбреди сейчас влюбленным в голову жениться, мне, видно, ничего другого не останется, как встать стеною между ними и сказать: „Отступитесь, ради бога, друг от Друга: моему хозяину ваш брак не по душе“. Вот с Лодризио все было бы по-иному. Мы бы пошли напролом, без оглядки на всякие глупости. А там повезет так повезет… Вот уж он посмеется, когда я расскажу ему об этой любви… Ладно, спрошу у него совета — всегда полезно иметь человека, за чьей спиной можно спрятаться».

Пока управляющий замком в Розате замышлял все эти интриги против своего господина, Марко улегся в постель, но так и не сомкнул глаз. Мысленно он представлял себе, как его слуга скачет в Милан, въезжает в любимый город. Ему казалось, что он сам входит во дворец наместника и обсуждает с ним и с братьями меры по обороне города. Ему хотелось пройти по улицам и площадям Милана, заглянуть в арсеналы и в мастерские, осмотреть боевые машины и оружие, вдохновить сограждан речами, собственным примером. Но над всей этой пестрой вереницей лиц, мест и событий господствовал один образ, неотступно стоявший у него перед глазами и не дававший ему ни минуты покоя. Среди разнообразных чувств, которые овладевали им при встречах с воображаемыми людьми, этот образ словно создавал какую-то мелодию, звучавшую в его душе и отдававшуюся в глубине его сердца. Эта мелодия иногда затихала, заглушаемая другими переживаниями, но она никогда не умолкала совсем: так иногда басовые ноты проходят через весь хорал, исполняемый на органе.

Глава XX

Через час, устав от мучительных размышлений, Марко Висконти забылся тяжелым, беспокойным сном. Тем временем из отряда стражи, расположенного в крытом ходе у ворот, для охраны нового господина были посланы в прихожую три солдата: двое немцев и итальянец из Лукки. Один немец был из тех восьмисот копейщиков, которые пришли с Марко из Черульо, другой давно уже служил в городском гарнизоне и, как говорится, чаще покупал в местных лавках вино, чем масло. Первый очень устал этим утром во время налетов на селения в долине Лукки и теперь, устроившись на одном из выступов, которые в те времена делались по обеим сторонам оконной ниши, и положив шлем на другой, сладко спал, обнимая, если можно так выразиться, вытянутыми и скрещенными ногами древко стоявшего рядом копья, упиравшегося острием в угол оконной рамы. Если бы не его громкий храп, можно было бы подумать, что перед вами один из тех римских солдат Пилата [], которых изображают около гробницы Христа.

Другой немец неподвижно стоял, вытянувшись перед дверью, которая вела в покои Марко, а итальянец мерил прихожую большими шагами. Проходя мимо окон, он время от времени останавливался и бросал горестный взгляд на бастионы города, теперь совершенно успокоившегося и затихшего. Наконец он остановился между караульным и спящими солдатами и, наконец кивнув на последнего, с горечью сказал:

— Послушай, немец, как храпит твой земляк: утром он бросался на всех волком, а теперь спит, как свинья. Надо же было отдать этот несчастный городишко на разграбление ворам и убийцам! Бедный Кампомаджоре! Целый день у меня в ноздрях стоит запах гари. Храпи, храпи, алчный негодяй, — ведь тебе нужен отдых после твоих подвигов! Во мне все кипит, как только погляжу на тебя! Случись нам… ну да ладно, спою-ка я лучше колыбельную, чтобы эта свинья, твой земляк, мог как следует отоспаться.

— Я тоже немец, — отвечал второй. — Мы с ним и правда земляки, но я думаю, что тот, кто столько лет служил Каструччо, не может считаться чужеземцем в Лукке. Поэтому называй меня, Фацио, своим товарищем.

— Ну ладно, товарищ, что ж, по-твоему, мы хорошо сделали, что ворвались сегодня в Кампомаджоре? Правильно ли поступил Марко, что разрешил нам это?

В этот миг шлем, неосторожно оставленный немцем из Черульо на краю оконного выступа, соскользнул вниз и, упав на пол, подкатился к ногам спящего. Тот вздрогнул, проснулся от этого шума, услышал имя Марко и, желая показать, что вовсе не спит, сказал хриплым, сорванным голосом:

— Что вы там говорите о Марко?

— Мы говорим, — ответил сердито Фацио, — что налет на Кампомаджоре был простым разбоем и что Марко следовало бы всех нас передушить, а не позволять этого…