Маркс и Энгельс

И сейчас сановный нелюдим Гегель стал Марксу понятен. Прежнее раздражение перед его учением исчезло. Карл научился блуждать, не теряя дороги, среди гранитных валунов, острых скал его мыслей. «Феноменология духа» казалась молодому студенту книгой бури. Столько открывающихся для мыслей просторов было в ней! Идея диалектического развития, как ураган, опрокидывала несокрушимые столбы, на которых доныне бюргеры строили свой мир.

Маркс продолжал читать. Вошел Адольф Рутенберг, преподаватель в кадетской школе, журналист.

— Какая странная, неистовая мелодия в этих книгах! — сказал Карл в изнеможении. — Сколько бесценных и сколько фальшивых жемчужин в этой сокровищнице!

— Фальшивых? — переспросил его Адольф. — О неверующий Фома! Поклоняясь, ты тут же низвергаешь. Твой мозг, что буравчик, точит и во всем сомневается.

— В первую очередь — в том, чему готов поклоняться. Объясни, если на то пошло, такое отчетливое противоречие, если знание есть исторически развивающийся процесс, ведущей силой которого является все та же борьба знания и природы, то почему старый великан ставит сам себе предел, объявляя, что предметом познания является абсолютное знание?

Рутенберг беспомощно пыхтит и лезет за трубкой в оттопыренный карман широкой неподпоясанной блузы.

— В такой день, когда за окном солнце, когда хорошенькие девушки нежно смеются вдали, неохота пускаться в эти сырые дебри. Спроси Бруно.

Но Карла не уймешь.

— Я пытался обойти эти путаные нагромождения, в первый момент обманывающие диалектической простотой Но проклятый мой дух не знает покоя. Роет, гонит от книги к книге, от мысли к мысли. Так пришел я к философии. Неуловимыми нитями связаны все виды знания. Юриспруденция немыслима без философии и истории. Абстракция есть только путь к конкретному. Но и познание конкретного беспредельно. Млечный Путь, кажущийся нам дымкой, — сотни тысяч осязаемых звезд. И вот я разрушаю то, что создал накануне, чтоб из развалин возводить новое здание. Надолго ли? Но иначе нельзя. Я отрицал Гегеля — и принялся изучать его, чтоб осмеять, низвергнуть, растоптать. Я хотел было уже начертать на моем щите имена Канта и Фихте, но их догматизм претил мне и я не принял его, — и вот я побежден и примкнул к теперешней мировой философии. Так выглядит идея развития — учит меня на мне самом. После стольких отрицаний я вооружаюсь Гегелем, как Зигфрид — мечом героя, и хочу ера» жаться дальше. Гениальность его в том, что он не ограничивает развитие духа к свободе и познанию истины. Его диалектика — это безбрежный океан, больше — это бесконечность вселенной. Но, боже, каким дьявольским языком все это излагается, как много в Гегеле от спекулятивной философии. Я написал несколько строк, пародируя великого старика.

Карл остановился посредине комнаты, потом подошел к столу, взял тетрадь, куда он записывал свои стихи.

Слову учу я, ввергнутому в
      демонически запутанное движение,
И каждый думает тогда так,
      как ему нравится.

— Без Гегеля нам не пробиться вперед. Приходится сотворить себе кумира из прежде ненавистной мне его философии. Но как знать, не пронзит ли меч со временем и старого прусского гения!

— Не удивлюсь. Ты головастик, Карл. А разум — наиболее смертоносное оружие. Я на десять лет старше тебя, но вот никогда не додумывался и до сотой части того, что тревожит тебя между прочими вопросами. В твои годы, безусый, как ты, я обкрадывал книги, щеголяя словами и мыслями их авторов без всякого стыда. Сам я думал мало, почитал два-три авторитета, признанных и непризнанных, лихо пел, танцевал и верил, что библия писана бессмертными. И я был не из худших. Я жил, как щенок, увидевший мир. Ты совсем из другой глины. Не дилетант, как большинство худших, и не педант, завязший на всю жизнь в двух-трех проблемах. Ты мятежник. Но я боюсь, не засушишь ли ты свое сердце.

С недавних пор 30-летний учитель кадетского корпуса и юный студент из Трира с едва пробивающимися черными волосками над короткой, пухлой верхней губой, стали закадычными друзьями. Рутенберг познакомил Карла и с другим учителем — Карлом Фридрихом Кеппеном. В сумерки они часто катались на лодке. Нигде на суше не говорилось так свободно. Причаливали к песчаному берегу, разжигали костры, пили, пели, спорили.

После нескольких недель в Штралове Маркс опять выглядел силачом.

Карл ценил своих новых приятелей. Рутенберга он больше любил, Кеппена — уважал.

Позже других узнал Маркс самого Бруно Бауэра. Знакомство произошло на лодке, в сумерки.

Бруно Бауэр курил, глядя на берег. Карл разглядывал его лицо, повернутое в профиль: три острые линии, образующие лоб, нос и подбородок. Было что-то отталкивающее в рисунке узкого носа, что-то фанатически упрямое в треугольном подбородке.

Маркс был высокого мнения о революционном штурме неба, которое предпринимал Бауэр.