Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

Для Плеханова пробным камнем верности марксизму было принятие и безоговорочная защита философских, экономических и социально-исторических взглядов Маркса и Энгельса, которые он рассматривал как исчерпывающее и всеобъемлющее мировоззрение. Например, еще в 1882 году, когда он сам только что стал марксистом и марксизм еще не превратился в доктрину, он уже критиковал С.М. Степняка-Кравчинского за то, что тот был слишком терпим к разного рода социалистическим теориям, и предлагал превратить «Капитал» Маркса в «прокрустово ложе для всех сотрудников „Вестника народной воли“» [39]. В 90-е годы он уже был так близок к тому, чтобы сделать прокрустово ложе из марксистской ортодоксальности, что даже заслужил упрек самого Энгельса: «Жорес стоит на верном пути. Он учится марксизму, и не следует его слишком торопить. И он уже сделал довольно большие успехи… Впрочем, не будем требовать излишней ортодоксальности!» [40].

Поэтому не удивительно, что, когда в 1898 году Бернштейн и Конрад Шмидт вознамерились оспорить некоторые элементы марксистской теории, Плеханов тут же увидел в этой «критике» покушение на «современный социализм в его целом» и яростно ринулся на защиту «социалистической теории… неприступной крепости, о которую разбиваются все вражеские силы» [41]. В борьбе против немецких ревизионистов и русских «легальных марксистов» и «экономистов» Плеханов стал бесстрашным поборником марксистской ортодоксальности и привил русской социал-демократии тот воинственный дух, ту научную непримиримость и ту нетерпимость, которые с той поры стали для него характерными.

Плеханов гораздо меньше интересовался аргументацией «критиков» марксизма, нежели их ролью, или «исторической миссией», которая, на его взгляд, состояла в том, чтобы выхолостить марксизм, лишив его «социально-революционного содержания», разрушить шаг за шагом «диалектику, материализм, учение об общественных противоречиях, как о стимуле общественного прогресса; теорию стоимости вообще и теорию прибавочной стоимости – в частности», понятие «социальная революция и диктатура пролетариата», «необходимые составные части Марксова научного социализма», «духовное оружие» пролетариата в его борьбе против буржуазии [42]. Он выступал даже против обычного обсуждения теории обнищания или теории стоимости, считая это «эквивалентом молчаливого принятия теории оппортунизма [буржуазного или реформистского]», и пришел в ярость, когда узнал, что в ответ на слова Каутского о том, что одним из грехов Бернштейна был отказ от теории стоимости, Адлер засмеялся и сказал: «Ну и что?» [43]

В то время, когда он боролся против Конрада Шмидта и неокантианства, он, должно быть, пришел в ужас, услышав, что Каутский утверждает, будто «неокантианство меня смущает меньше всего» и что «в крайнем случае нужды» оно даже совместимо с исторической концепцией Маркса и Энгельса [44]. Для Плеханова

«философия Канта – это тот „опиум“, с помощью которого [буржуазия надеется] усыпить пролетариат, пролетариат, ставший более „требовательным“ и менее управляемым. Неокантианство стало модным у господствующего класса как духовное оружие в борьбе за свое существование» [45].

Не случайно в то время, когда Конрад Шмидт жаловался, до чего дошел Плеханов, лишь бы «подорвать политический кредит» людей, которые были с ним несогласны в области философии [46], Вера Засулич, преданный и любимый друг, «тонко» допускала, что Плеханов имеет особый дар полемизировать «так, что вызывает в читателе сочувствие к своему противнику» [47]. Но у Плеханова не было времени для «товарищеских приемов в полемике», которые, конечно же, не подходили для «отступников»-ревизионистов, кого «ортодокс» не должен уже считать своими «товарищами», а должен «вести смертельную борьбу с ними» [48]. Поэтому не удивительно, что он так решительно осуждал немецких социал-демократов за отказ исключить Бернштейна из партии [49] и приписывал эту слабость распространению оппортунизма среди европейской социал-демократии и неверному представлению о свободе мнений, как будто политическая партия была академией наук: