Мармион. Повесть о битве при Флоддене

И хочешь, чтобы расточали

Мы время скудное свое

На то, о чем писать не нам,

А выдающимся умам…

И ты, мой друг, не оценил

Власть тайную безмерных сил,

Которым разум подчинен

И на цепи влачится он,

И нам уж не принадлежит?

Но этих сил источник скрыт:

Не то, родившись вместе с нами, Часть сердца нашего они,

Не то с привычками, страстями

И вкусами возникли сами

В младенческие наши дни?

Спроси бельгийца, почему

Под ярким, знойным небом Явы

Совсем не хочется ему

У скал в прозрачных водах плавать, Вдыхать прохладный воздух гор, Когда сырых низин простор,

Канал унылый и прямой

Да белый домик над водой,

Да парус, что едва скользит

Средь облетающих ракит, —

Ему дороже дальних стран:

Он любит бледный свой туман.

А наш обветренный мужик,

Укутанный в свой рваный плед, Который в горы с юных’лет

Стада овец гонять привык?

Спроси, доволен был бы он,

Когда б он был перенесен

В долины Англии? И даже

Среди зеленого пейзажа,

Где шпиль вплетен в листву лесов, Где изгороди из цветов

Среди смеющихся лужаек —

Он знал бы: это — жизнь чужая!

Вовек не променял бы он

Свой Геррис-Лейк ни на Девон, Ни даже на Озерный край!

Зачем ему цветочный рай?

Когда в старинных грубых сказах

Всплывает память детских дней, Меня охватывают разом

Все чувства юности моей.

К той старой башне под скалой

Летит фантазия стрелой,

Я ритмам диких песен рад,

Старинной грубости баллад…

Меня взрастили склоны гор,

Их темный, бархатный ковер!

А не торжественный поток,

Что оду к жизни б вызвать мог, Не легких рощ полдневный вид, Что песни о любви дарит…

Простой ручей, что будит вдруг

Пастушеской свирели звук,

Едва ли музами любим!

Но вдохновением своим

Обязан я холмам крутым,

Тебе, зеленый горный лес,

Бездонной синеве небес!

Я с детства раннего видал

Нагроможденья диких скал,

К желтофиоли я привык

И к нежной густоте травы…

Ребенком был я одинок,

И мне дороже всей земли

Был тихий горный уголок,

Где жимолостью поросли

Седые стены башни той…

Казалось мне, что красотой

С ней не сравнится ни одно

Созданье рук людских.

Но становилось уж темно

Среди кустов густых…

Мой детский ум был зачарован, Когда рассказывали мне,

О том, кто, на лихом коне

В долины с посвистом суровым

Спустившись, мчался вдоль болот

Туда, за синий Чевиот…

И грозный совершив налет,

Он в эту башню, в замок свой, Вернувшись позднею порой,

Вновь пировал среди друзей

С отважной шайкою своей.

И кажется, что до сих пор

Наполнен шумом серый двор,

И конский топот воздух рвет

Под гулкой аркою ворот,

Решеток ржавых лязг и звон

И — лица в шрамах из окон…

Ах, повести былых времен!

О ведьмах и о колдунах,

О славных битвах и пирах,

О женских чарах и о том,

Кто как умел владеть мечом,

Как от южан спасали нас

Брюс и Уоллес в грозный час,

Когда с холмов шотландских тек

Всех кланов смешанный поток

И алые ряды98 смывал…

Я каждый бой переживал

По многу раз в своем углу.

При лампе, лежа на полу,

И строй отрядов боевых

Из мелких ракушек речных

Выкладывал, передвигал

И весело воображал,

Как рвется в бой шотландский грозный лев, Ряды мундиров красных одолев.

Вновь как живые предо мной

Здесь, у вечернего огня,

Все те, кто вырастил меня:

Владелец статный и седой

Донжона, крытого соломой,

Мой старый дед, хозяин дома,

Он помнил род старинный свой, Со всеми прост и добр был он, Был мудр, хотя и не учен,

И строг и справедлив он был:

Соседей меж собой мирил

Надежней всякого суда.

И слушались его всегда!

Нередко в предвечерний час

Священник сиживал у нас.

Я был, пожалуй, дерзок с ним —С ним, и ученым и святым,

(Еще я мало понимал

И речь его перебивал,

Не к месту шуточки вставлял…).

Я был мальчишкой дерзким, смелым, Был избалован до предела,

Всех Задевал, повсюду лез

И своевольничал, как бес.

Ну, в общем был я сорванцом.

И как, рассудок сохраня,

При воспитании таком

Ждать классицизма от меня?

Помилуй, Эрскин, дорогой!

Высокий стиль, увы, — не мой!

Пускай заботливой рукой

Ты подрезаешь виноград

И стебель розы благородной,

Но жимолость оставь свободной: Пусть ножницы ей не грозят!

И вереск дикий по холмам

Растет, как хочет, тут и там…

Нет, нет, мой друг!

Твоих похвал,

Дававших столько свежих сил,

Я безусловно не забыл,

Меня ты часто ободрял.

Спасибо и за строгий суд

Над неуклюжею строкой,

Над мыслью плоской и пустой,

Но слушай, Эрскин, дорогой,

Не будь с поэтом слишком крут!..

Беги капризнее ручья

Ты, повесть вольная моя!

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ХАРЧЕВНЯ

1

День целый длится переход.

Монах ущельем их ведет.

Где, пробегая меж камней,

В березках прячется ручей.

Они свой путь не вдоль реки,

А по горам избрали:

В долинах вольные стрелки

В те времена гуляли.

К добыче, жаждою полны

И злобой вооружены,

На воинов чужой страны

Они б тотчас напали.

Порой с утеса на отряд

Олень бросал пугливый взгляд, Глухарь над вереском взлетал, Лань выбегала из-за скал,

Ловя тревожно каждый звук:

Не зазвенит ли грозный лук?

И куропатка над скалой,

Над каменистою тропой,

Вспорхнув, сверкала белизной.

Прошли вершину Ламмермура.

Их путь лежал на Север хмурый.

В долину к вечеру сошли,

Внизу туманы залегли,

И старый Гиффорд встал вдали.

Их не встречают у ворот:

Никто их в Гиффорде не ждет.

И господина дома нет —

Уехал в Эдинбург чуть свет.

Осталась госпожа одна.

Из осторожности она

Велит не опускать мостов

Ни для друзей, ни для врагов!