Мародёр (СИ)

Кашель повторился снова. Я поднял голову. Человек вновь шагнул в сторону и на этот раз приступ был сильнее, заставив его упереться ладонями в колени. Выплюнув очередной ком слизи, человек выпрямился, тяжело вздохнул, задрал голову, словно обращаясь к богам, затем обернулся и скривился.

Я узнал его. Старик, что в первые дни моего рабского быта, взял меня под свое крыло. Если бы не он, то я бы, скорее всего, не шел среди спускающихся в шахту рабов. Я был бы уже мертв. Он не позволил запугать меня, отобрать скромную пайку, превратить в раба рабов, готового на все ради ложки еды. Это он заново рассказал мне про Суть и научил ей пользоваться. Я должен ему. Должен ему свою жизнь. Ну же, старик держись.

И он выпрямился, сплюнул и вновь вошел в вереницу. Но я понимал — старик не выживет. Он слишком сильно кашляет, слишком медленно передвигает ногами. Его тощие пальцы едва держат кайло, а еще пустая сумка тянет к земле. Каждые пару шагов он на мгновение замирает, зажимает рот ладонью, наклоняет голову и кашляет. Тихо, беззвучно, видно лишь как сотрясается его спина. Но кашель становится сильнее, и старик сгибается, упирается ладонями в колени, позволяет себе пару раз тихо кашлянуть. Но и это не помогает, и старик приваливается к стене, тяжело дышит, опасливо косясь на идущих мимо.

Так нельзя. Нельзя останавливаться, нельзя мешать тем, кто идет за тобой. Это правило. Старик нарушает правило. Одно из многих. А правила нарушать нельзя. Если их нарушать последует наказание. Плеть. Пропитанная солью, отмоченная в уксусе плеть из семидесяти тонких полосок кожи. После нее на спине остаются не заживающие раны. А через пару дней, на жаре, в грязи и пыли, они начинают гноиться, распространяя по округе аромат гниющей плоти. И жирные мухи, и муравьи кровопийцы, и оводы, и сколопендры не в состоянии удержаться. Они бегут, летят, ползут и жалят, кусают, пьют кровь и гной, причиняя человеку боль, делая рану шире. И рана не заживет долго, а нарушивший правила будет страдать. Но он не умрет. Он будет жить. Жить и страдать.

Но плеть — это гуманно. И даже клеть, куда попадают не подчинившиеся рабы, и те, что задумали утаить найденное в шахте. Несколько дней без пищи, когда вся вода, что у тебя есть это собственные моча и пот, пережить удается не всем, но все же это не крест. Крест не переживает никто. Но на крест можно попасть только за побег. За попытку побега. Еще никто не покидал шахты халкана Мирира по своей воле и живым. Попавший сюда, может проститься со всем, что знал. Здесь царят совсем другие законы.

Мирир здесь царь и Бог. Только халкан вправе решить, кому жить, а кому умирать. И часто он решает, просто потому, что ему скучно. Ему благородному человеку, из древнего, но почти сгнившего рода, приходится радоваться тому, что можно убивать рабов. Или смотреть, как они убивают друг друга. Не самое веселое развлечение, но он смотрит, как рабы рвут друг друга на части, лишь за кусок тухлого мяса. Он морщится, и сидит, не шевелясь, уперев локти в стол, воткнув в сжатые кулаки подбородок, или положив на отставленную ладонь скучающее лицо. Ему скучно. Ему всегда скучно. Не важно, что происходит на арене, не важно, какой рекой льется кровь, выражение его лица не меняется. Ему скучно. Вечная скука человека, хорошо выполняющего свой долг, но совершенно не желающего его выполнять.

Здесь нет развлечений, а он еще слишком молод, чтобы не хотеть их. Приходится изобретать. А казнь может быть чертовски разнообразной. Мирир морщится, отворачивается и негодующе качает головой, он всячески показывает, что не любит казни и с удовольствием бы обошелся без наказания. Но в его глазах все чаще, заметен огонек интереса. И с каждым разом он все ярче.

Старик запнулся о собственную ногу, хватаясь руками за землю, пробежал несколько шагов и замер, боязливо косясь на уступ скалы, нависающий над шахтой.

Мирир любит стоять на возвышении недалеко от шахты и смотреть, как нестройный ряд рабов, в полной тишине, спускается вниз. Странная это процессия, люди с тяжелыми инструментами в руках молча, спускаются в шахту. Ни один инструмент не звякнет, ни один звук не покинет глотку раба. Никто не поднимает глаз, никто не смотрит на Мирира, хотя все знают, что он там. Все головы опущены, плечи подняты и напряжены, словно ждут удара. Но удара нет, и не будет, до тех пор, пока никто не нарушает правила. Вечером он встречает идущих обратно. Он пристально смотрит, как мы, изможденные, запыленные, уставшие и потные выходим на свет. Как жмуримся в лучах заходящего солнца. Как бросаем на весы кули, заполненные Солью. И если стрелка покажет на замазанную красной краской отметину, на лице Мирира проступит слабое подобие довольной улыбки.