Марш 30-го года

- Вы их балуете, Антон Семенович, - говорят мальчишки. - Сколько уже у них платьев?

- Сколько же у нас платьев? Ну, считай...

- Ну вот, смотри, - начинает откладывать пальцы "мальчишка". Парусовое - раз?

- О, парусовое! Так это же парадное... Смотри ты какой!

- Парадное не парадное, а - раз?

- Ну, раз.

- Дальше: синее суконное - два?

Что ты! Смотри, так ж парадное зимнее. Что ж, мы в нем ходим? Надевам два раза в год.

- Все равно, хоть и десять раз в год. Два?

- Ну, два.

- Дальше: серенькое вот, которое такое, знаешь...

- Ну, знаем... это же спецовка.

- Спецовка там или что, а - три?

- Ну, три.

- Потом с цветочками разными - четыре.

- А что же мы будем в школу надевать спецовку, что ли?

- Все равно - четыре. Потом синее, рябое, полосатое, клетчатое и вот то, что юбка в складку, а кофточка...

- Что вы такое выдумываете? Разве это у всех такие платья? У одной такое, у другой такое.

- Рассказывайте - такое да такое! Вот пусть об этом совет командиров поговорит, а то одна одежная комиссия, а там девчата - что хотят, то и делают.

Девочки побаиваются совета командиров - народ там всегда очень строгий. Но и у девочек есть чем допечь мальчишек.

- Смотри ты, какие франты! Сколько у них костюмов! Парусовый - раз.

- Да что ты, парусовый! Это ж летний парадный.

- Все равно - раз?

- Ну, раз.

- Суконный синий - два.

- Ну, еще будешь считать! Сколько же мы его раз надеваем в год? Разве что седьмого ноября.

- Все равно - два?

- Ну, два.

- Черный - три. Юнгштурм - четыре.

Мальчики начинают сердиться.

- Да ты что? А что ж нам в спецовках ходить в школу?..

Споры эти - настоящие детские споры. За ними всегда скрывается робкое чувство симпатии, боящееся больше всего на свете, чтобы его никто не обнаружил.

Попробуй та же девочка показаться в клубе в слишком истрепанном платье - со всех сторон подымается крик:

- Что это наши девочки хотят, как беспризорные. Что, им лень пошить себе новое платье?

Иногда у стола заведующего возникают дела посложнее. Виновато разводит руками инструктор литейного цеха:

- Вчера не было току, это верно.

- А сегодня.

- А сегодня этот лодырь Топчий не привез нефти из города.

- Какое нам дело до вашего Топчия! Вы отвечаете за то, что литье начинается в восемь часов, когда выходят на работу коммунары.

Инструктор бессилен снять с себя ответственность. Коммунары лежачего не бьют - только разве кто-нибудь вставит:

- Поменьше бы в карты играл у себя в общежитии.

Особый интерес возбуждают приезжие заказчики. Какой-нибудь технорук раскладывает на столе чертежи и торгуется с Соломоном Борисовичем, а из-за их плеч просовывают носы коммунары и нюхают, чем тут пахнет.

Вообще много интересного бывает в кабинете, и зайти в эту комнату всегда полезно.

В рабочие часы в кабинете почти никого нет, разве задержится больной или дежурный зайдет по делу.

Но как только затрубили на обед или "кончай работу", так то и дело приоткрывается дверь и чья-нибудь голова просовывается в кабинет, чтобы выяснить, есть смысл зайти или можно проходить мимо. Если я занят бумагами, ребята накапливаются в кабинете понемногу и начинают распологаться совсем по-домашнему. Вероятно, мой занятый вид импонирует им в высшей степени. Подымаю голову. Они не только расселись на всех стульях, но уже и в шахматы идет партия на столе ССК, а рядом - кто читает газеты, кто роется в каких-то обрезках стенных газет, кто оживленно беседует в углу. В кабинете становится шумно. Иногда я начинаю сердитися:

- Ну, чего вы здесь собрались? Что это вам - клуб? Я у вас не играю на станках в шахматы!

Коммунары быстро скрываются и бросают недоконченную партию, но на меня никогда не обижаются.

Их можно выдворить и гораздо более легким способом:

- А ну, товарищи, вычищайтесь!

- Вычищаемся, Антон Семенович!

Но ровно через пятнадцать минут я отрываюсь от работы и вижу: другие уже набились в кабинет, опять - шахматы, опять - чтение, опять - споры...

Бывают дни, когда я забываю о том, что они мне мешают. За десять лет моей работы я так привык к этому гаму#20, как привыкают люди, долго живущие у моря, к постоянному шуму волны. И поздно вечером, когда я остаюсь в кабинете один, в непривычно молчаливой обстановке работа у меня не спорится. Я нарочно иду в спальню или в лагери и отдыхаю в последних плесках ребячьего говора.

Но иногда от переутомления делаешься более нервным; тогда я дохожу даже до жалоб общему собранию:

- Это же ни на что не похоже! Как будто у меня в кабинете нет работы. Каждый заходит, когда ему вздумается, без всякого дела, разговаривает с товарищем, перебирает мои бумаги на столе, усаживается за машинку.

Все возмущены таким поведением коммунаров и наседают на ССК:

- А ты куда смотришь? Что, ты не знаешь, что нужно делать?

Два-три дня в кабинете непривычная тишина. Но уже на третий день появляется первая ласточка. Оглядываюсь - под самой моей рукой сидит маленький шустрый Скребнев и читает мой доклад Правлению о необходимости приобретения хорошего кабинета учебных пособий. Его локоть лежит на папке, которую мне нужно взять.

- Товарищ, потрудитесь поднять локоть, мне нужна эта папка, - говорю я с улыбкой.