Марш 30-го года

Знамя на месте. Салют окончен. Карабанов последним "орлиным" взором оглядывает фронт. Пора. К левому флангу подошел обоз, и командир комендантского, в спецовке, уже сидит на первом возу.

- Справа по шести вправо... шагом... марш!

Коммунары прямо с развернутого фронта переходят в марш, на ходу перестраиваясь в колонну. Наш постоянный строй по шести, расстояние между рядами просторное - шагов до трех. Командиры взводов впереди, а между взводами интервал шесть шагов.

Гремит радостный марш: начался наш праздник.

Через час колонна подходит к городу. Между высокими домами улицы Либкнехта наш большой оркестр разрывает воздух.

Колонна занимает улицу. На тротуарах собираются толпы. Нам машут руками. С задорной улыбкой слушают наш марш девушки, приветливо-серьезно поглядывают на нас мужчины, улыбаются мамаши и корреспонденты газет. То с той, то с другой стороны подлетает новый человек:

- Что за организация?

Коммунару в строю нельзя разговаривать. Он из вежливости бросает поскорее:

- Дзержинцы.

Но харьковцы уже знают дзержинцев.

То и дело долетает с тротуара:

- Это дзержинцы!

А один раз серьезный пацан лет четырнадцати показал другому:

- Это дзержинцы, а вон и сам Дзержинский.

Идущие за мной знаменщики не выдержали:

- Вот чудаки! Антона Семеновича за Дзержинского приняли.

Сегодня мы вошли в город со знаменем в чехле. Завтра мы первые с развернутым знаменем пройдем мимо трибуны и гордо посмотрим на тех, кто на трибуне: "Мы тоже пролетариат, мы тоже рабочие, сегодня - наш праздник!"

Вечером коммунары разбредаются по всем улицам. Вежливо разговаривают комммунары с публикой; как взрослые, покупают на свои карманные деньги пирожное и, как дети, любуются иллюминацией.

В дверях тридцать шестой школы - дневальный с винтовкой: школа занята нами, и вход в нее без распоряжения дежурного по коммуне посторонним воспрещен. В одной из комнат столовая комиссия готовит ужин и между делом вспоминает сегодняшний день:

- ...нет, а вот та батарея, которая на белых лошадях... Ох, и здорово же!

МОСКВА

7 июля 1929 года в шесть часов утра колонна коммунаров тронулась с площади Курского вокзала на свою московскую квартиру. На утренних улицах, свежих и пустынных, гремел наш оркестр. Еще не совсем проснувшиеся глаза вглядывались в лицо московских улиц. Вот она, великая Москва, о которой мечтали целый год, о которой была столько споров!

Направились к центру. На углу какого-то бульвара - "Стой!"

Отдыхать не отдыхали, а, скорее, собирались с чувствами.

Меня окружили:

- Вот это такая Москва? - недовольно тянул Похожай. - Не лучше Харькова.

Сторонники Крыма поддерживали его, но это все - так, "для разговора", а все ощущали какую-то торжественную приподнятость и были полны бодрости.

- Шагом марш!

Притихли все на асфальте Мясницкой. Глянула Москва на нас столичным важным взглядом, глянула сочными, солидными витринами, перспективой улий... Притихли в нашей колонне. Впереди - зубцы Китай-города.

- Э, нет, это действительно Москва! - пробормотал за моей спиной знаменщик. И замолк.

Карабанов скомандовал:

- Государственному политическому управлению салют, товарищи коммунары!

Весело и задорно отсалютовали старшим родичам и повернули на Большую Лубянку, теперь улицу Дзержинского. На этой улице наша квартира - школа Транспортного отдела ОГПУ.

Ничто не так дорого как эта квартира. Пока ребята входили в улицу Дзержинского, вспомнилось все.

Целую неделю пробыл в Москве наш агент Яков Абрамович Горовский, а мы в коммуне сидели на чемоданах и ожидали от него телеграммы, в которой бы сообщалось, что квартира есть - можно выезжать.

Но Горовский ежедневно присылал нечто непонятное и неожиданное:

"С квартирой плохо. Есть надежда на завтра".

"Задержался еще на один день. Отсутствует нужное лицо".

"Наркомпрос отказал. Выясню завтра"...

Меньше всего мы ожидали, что нам откажут в квартире.

Но шестого вечером приехал Горовский и рассказал нам обидные и возмутительные вещи.

В экскурс-базе, в Наркомпросе, в Моно, в союзе Рабпрос - везде с готовностью соглашались предоставить на две недели помещение для коммуны ГПУ, но после такой любезности следовал вопрос:

- А что это за дети?

- Дети? Исключительно беспризорные.

Горовский гордился тем, что наши дети все - беспризорные, что тем не менее они организованно едут в Москву и он, Горовский, подыскивает для них квартиру. Но как только московские просветители, такие симпатичные, такие даже сентиментальные в своих книжках, так любящие ребенка и так его знающие, узнавали, что эти самые "цветы жизни" просятся к ним на ночевку, они приходили в трепет.

- Беспризорные? Ни за что! Об этом нельзя даже и говорить! На две недели? Что вы, товарищ, шутите? Что вы в самом деле?

Горовский не столько огорчался, что нет квартиры, сколько оскорблялся. Как это так? Те самые коммунары, которые не впускали Горовского в дом, если он недостаточно вытер ноги, здесь, в Москве, считаются вандалами, способными уничтожить всю наробразовскую цивилизацию?