Маршак

Он сухощав, и строен, и высок,
Хоть плечи у него слегка сутулы.
Крыло волос ложится на висок,
А худобу и бледность бритых щек
Так явственно подчеркивают скулы…

На нем воротничков крахмальных нет.
На мастера дорожного похожий,
Он в куртку однобортную одет
И в сапоги обут из мягкой кожи.

Таким в дверях веранды он стоял —
В июльский день, безоблачный, горячий, —
И на привет собравшихся на даче
Басил смущенно: «Я провинциал!»…

Товарищ мой открытку мне привез,
Где парень молодой в рубашке белой,
Назад откинув прядь густых волос,
На мир глядел внимательно и смело…

Не гостем он приехал в Петроград,
Хоть и зовет себя провинциалом.
Вербует он соратников отряд
И властно предъявляет счет журналам…

Написаны эти стихи были в 1954 году, то есть через пятьдесят лет после встречи Маршака с Горьким. Впечатления от этой встречи оказались неизгладимыми. Впрочем, как и встреча с Великим Стариком Стасовым.

В. В. СТАСОВ: «ТЫ НИКОГДА НЕ ПЕРЕМЕНИШЬ СВОЕЙ ВЕРЫ…»

В. В. Стасов считал первостепенной обязанностью художника-еврея творить в национальном духе: «Нет искусства без национальности… Эти самые объевропеенные евреи, сколько они способны представить миру оригинальных мыслей, самобытных ритмов и никем не тронутых нот душевных… Или еврейская национальность кажется им… бедною, или тем в ней мало в ее старой и новой истории…»

Не без вляния В. В. Стасова (а может быть, оно было решающим) в творчестве Маршака появилась еврейская тема. Вот что писал Стасов в первом своем письме (15 августа 1902 года) своему пятнадцатилетнему другу: «…Первое — что ты никогда не переменишь своей веры, какие бы ни были события, обстоятельства, люди и отношения;

Второе — что ты будешь искать все более и более правды и жизни, и будешь все более и более чуждаться риторики, красивых, но праздных слов и картин, пустых фейерверков и цветных иллюминаций (— палач, произносящий риторические речи, действующие лица, произносящие рацеи по 20, по 50 строк!!);

Третье — что никакой успех и расхваливанья не сдвинут тебя с настоящей хорошей дороги и не затемнят твою головушку фольгой самомнения и мишурой нравленья толпе.

Наконец — что касается лично меня, — что ты будешь немножко помнить меня и теперь и после…

Целую тебя в лобик, как тогда!

Твой старый дедушка».

Из письма Маршака Стасову, посланного 20 августа 1902 года из Острогожска: «Написал недавно „Еврейскую легенду“. Когда-нибудь я пришлю Вам ее. Теперь собираюсь писать рассказ из гимназической жизни: „Жид“. Там я выставлю забитого ученика-еврея, оттолкнутого от всех товарищей, слабого, потерявшего даже сознание того, что он человек. И постараюсь писать беспристрастно. Напишите мне, пожалуйста, как Вам нравится эта тема».

Не пройдет и месяца, как Маршак напишет В. В. Стасову: «Знаете, дедушка, какая у меня заветная мечта: после университета забраться куда-нибудь в местечко „черты оседлости“. Там я буду работать, ближе познакомлюсь с ними, моими бедными братьями. Там я нужен, и я буду там. Мне говорят, что я могу перемениться, но я твердо верю, что человек с волей никогда не изменит своего намерения».

Первое опубликованное стихотворение юного Маршака называлось «20 Таммуза», написано оно было о своем народе и для своего народа. Это стихотворение заслуживает особого внимания и требует комментариев. Но они последуют позже. Пока же остановимся на том, что еврейская муза Маршака оставалась тайной и для людей, полагавших, что близко знают его. Ученик Маршака, поэт Л. Друскин, в своей «Спасенной книге» пишет: «В ящике письменного стола и сегодня лежит растрепанный Псалтырь, который он (Маршак. — М. Г.) берег как зеницу ока.

А вот сионистскую заразу выжег до основания, и о трагедии еврейского народа во время войны нет у него, к сожалению, ни единой сочувственной строки». Первая часть этого утверждения лишена оснований, вторая — нелепая выдумка. Но пусть она остается на совести ученика Маршака.

А вот отрывок из воспоминаний поэта Арона Вергелиса: «Не многим сегодня известно, что Маршак начал с маленькой книжечки „Сиониды“. Еще молодым пареньком написал он ее. Я принес ему как-то эту книжечку и сказал: „Вот ваша первая книжечка“. Он был до крайности озабочен: „Голубчик, неужели я не все уничтожил?..“»