Маршал Ней

Аустерлиц и его ликующее солнце. Ватерлоо — небо, исхлёстанное дождём. И вот, наконец, — туман, окутавший сегодня город, зловещий предвестник трагедии. У подножия бесконечной скучной серой стены, окружающей ресторан «Шартрез», что расположен между Обсерваторией и решёткой Люксембургского сада, в луже крови тело человека. Париж, четверг, 7 декабря 1815 года, девять часов двадцать минут.^{1}

На погибшем простой синий редингот, скромный жилет, белый шейный платок, короткие панталоны и чёрные шёлковые чулки. В нескольких метрах валяется отлетевшая при падении широкополая шляпа. Сомнений нет: человек был расстрелян и опрокинут залпом.

Около трупа, преклонив колени, молится аббат. Несколько человек суетятся вокруг тела, спеша смочить свои платки в крови, растёкшейся по земле, или подобрать покрасневшие от крови камни. Какая-то женщина зло шепчет:

— Одним покойником больше, в их полку прибыло.

Окружающие заставляют её замолчать. Несколько зевак подходят к группе, окружившей расстрелянного.

— Думаете, это казнь?

— Здесь, где так много прохожих и проезжающих?

— Нет, они расстреливают на Гренельском поле!

Ещё слишком рано, чтобы скопилось много зевак, но всё же группка зрителей собирается.

Русский генерал в мундире, увешанном наградами, не скрывая своего удовлетворения, геройски выпячивает грудь, а англичанин, несмотря на пикеты пехотинцев и кавалеристов, без колебаний решается оскорбить погибшего: он заставляет лошадь перешагнуть через его тело. Эти постыдные действия как будто подчёркивают необратимость судьбы. Глаза покойника открыты. Кажется, игнорируя ночь, он направляется к новому свету, где чары уступают место молитвам и легенде, отрицающей смерть. Когда его расстреливали, этот человек категорически отказался от повязки. Он привык смотреть в глаза опасностям пострашнее этой! Одиннадцать из двенадцати пуль попали в цель: в правую руку, в шею, три — в голову и шесть — в грудь. Залп не дал ему закончить последнюю фразу: «Французы, я протестую против этого суда… моя честь…» Одновременно с этими словами тяжёлые свинцовые пули сделали свое страшное дело.

Храбрейший из храбрых погиб, как последний из последних. Маршал Ней был расстрелян, как подлый предатель. Да, именно об этом прославившемся человеке идёт речь. Тело, простёртое на мокрой земле, — это он, знаменитый соратник Наполеона Мишель Ней, князь Москворецкий, герцог Эльхингенский, маршал Империи, пэр Франции, обладатель Большого орла и шеф 7-й когорты Почётного легиона, кавалер королевского ордена Железной короны, кавалер ордена Святого Людовика, Большого креста ордена Христа, Большого креста ордена Обеих Сицилии, герой сражения при Березине, Ахилл из новой «Илиады», сражавшийся наперекор русской зиме. Человек, с невероятным мужеством отражавший атаки казаков, был расстрелян взводом соотечественников.

Но удалось ли погасить эту звезду наполеоновского небосвода? Как раз тогда свергнутый император, закладывая основу собственного мифа на своём скалистом островке, проронил: «Наше положение может иметь свои преимущества, траур придаёт славу». В 1804 году усилиями Наполеона Бурбоны получили мученика — несчастного герцога Энгиенского, расстрелянного во рву у Венсенского замка; Людовик XVIII расплачивается той же монетой: Мишель Ней — жертва Белого террора.

История осудит ярость ультрароялистов, пароксизм Реставрации с узостью и предвзятостью её взглядов. Многочисленные авторы вознесут образ Храбрейшего из храбрых, павшего под французскими пулями на перекрёстке Обсерватории, чтобы объяснить окончательное падение «Реймсского королевства»,[1] как назвал его Шатобриан. После этой казни некоторые либералы предпочли изгнание. А монархия возвысилась над всеми, друзьями и врагами, «как плотина, остановившая потоки крови». Примирение французов оказалось делом трудным.

В неспокойном 1815 году произошёл самый удивительный эпизод в истории Франции — полет Орла с колокольни на колокольню, до башен Нотр-Дама. Без единого выстрела под восторженные приветствия Наполеон возвращается в Париж, снова принуждая Людовика XVIII спасаться бегством. А через сто дней колокола. Ватерлоо прозвонили отходную по Империи и призвали короля* на трон его отцов. Бегство императора с острова Эльба смутило роялистов. «И хуже всего, что выглядит оно восхитительно!» — бросит Луи де Фонтан. Вторая Реставрация задыхается от переполняющей её ненависти: «Ощущения, как у человека, попавшего в бурю, который, исстрадавшись на корабле, уже стоя на твёрдой земле, продолжает ощущать качку».^{2} В Тюильри жёны высших государственных сановников и придворных демонстративно носят серьги в форме виселицы; час беспощадной реакции настал. Со всей страстью роялисты охотятся за бонапартистами и террористами,[2] подозреваемыми в недостаточной приверженности лилии.