Маршалы и генсеки

Получив проект этого постановления, Кулик — о, наивный! — не зная, что предложенный текст был принят Политбюро без изменений еще 19 февраля, спустя три дня снова обращается к Сталину, пытаясь доказать, что в документе не совсем правильно указано в отношении его виновности в сдаче Керчи.

«Я признал на суде и признаю сейчас, — тщетно надеется на справедливость Кулик, — что я виновен в отношении нарушения выполнения приказа, но не в нарушении воинского долга в отношении Родины. Все то, что возможно было сделать в тех условиях и с теми силами, которые я застал в г. Керчь, я сделал. Все силы, которые были способны драться, вели в очень тяжелой обстановке жестокий бой при минимум троекратном превосходстве противника, причем в тактически невыгодных условиях, т. к. противник захватил командные высоты над городом и своим прицельным огнем наносил тяжелые потери нашим войскам.

Мы пытались взять главную высоту, господствующую над городом — наше наступление было отбито. Мы могли только продержаться 3 дня и мною было доложено Ставке 14. 10. 41 г. через дежурного генерала обстановка, что мы сможем продержаться еще сутки. Я просил доложить т. Шапошникову и Вам лично и сказал, что я жду у аппарата ответа. Я получил ответ только 16. 10. 41. Прошу телеграмму прочесть, где т. Шапошников указывал план перевоза техники, артиллерии на Тамань, а стрелковые части оставить на восточном берегу Керченского полуострова. Этой директивой фактически была санкционирована сдача г. Керчи. Оставить стрелковые части на восточном берегу Керченского полуострова было невозможно, т. к. мы уже перешли, а главное, что главные прикрывающие силы 2-го полка 302-й дивизии понесли потери за 4–3 дня боя и у них осталось в одном полку 15–18 процентов, а во втором 25–30 процентов активных штыков, других сил у нас не было. Я просил следствие и суд допросить командиров, которые дрались, мне было отказано. Суд же происходил на основе материалов, директив Ставки, показаний Левченко и карательных органов.

Тов. Сталин! Я не хочу здесь умалить свою вину в невыполнении приказа Ставки, но я хочу, чтобы постановление ЦК ВКП(б) правильно отразило мою виновность. В проекте говорится, что я своим пораженческим поведением в г. Керчи и Ростове усилил пораженческое настроение армии и деморализовал ее в среде командования. Это неправильно. Никто никогда не видел и не слыхал от меня упаднического настроения ни слова. Пусть хоть один человек из этих обеих армий скажет, что я проявил трусость или паникерство. Это сплошная выдумка от начала до конца.

2) В отношении Ростовской операции: я просил, чтобы прокурор разобрал этот вопрос, т. к. в постановлении Комитета Обороны меня обвиняют также в сдаче Ростова. Я просил т. Бочкова допросить Военный совет 56-й армии, командиров и комиссаров дивизий, он отказался. Сказал, что никакого обвинения юридически мне предъявить не может.

Тов. Сталин! Я Вас убедительно прошу разобрать Ростовскую операцию только обязательно с допросом Военного совета 56-й армии, командиров и комиссаров дивизий. Вы тогда убедитесь, кто же разбил группу Клейста. Это сделала 56-я армия, а не Южный фронт».

Южным фронтом в ту пору командовал маршал Буденный — соратник и давнишний, еще со времен гражданской войны, приятель Кулика. Но, видно, фортуна совсем отвернулась от незадачливого старого артиллериста.

Напрасно в отчаянии взывал он к общему знакомцу и покровителю, которому сильно помог когда-то в обороне Царицына, после чего за Сталиным прочно утвердилась слава человека, которому в критические моменты сопутствовал боевой успех. Ленин и посылал Иосифа Виссарионовича на труднейшие фронты, зная, что тот остановит бегущих, наладит крепкую оборону, а затем и разобьет противника.

Но старое забывается быстро. Прежняя дружба отступила на задний план. Нужно было проявить твердость, показать, что Сталин не остановится ни перед чем, не пощадит даже самых близких соратников. Пусть об этом хорошенько задумаются в армиях, корпусах, дивизиях, полках, батальонах. Ни шагу назад!

«3) Относительно предъявленного мне обвинения в пьянстве систематическом и развратном образе жизни, — безучастным взглядом скользил, наверное, Тю машинописной копии Сталин, — это гнуснейшая интрига.

Когда Вы позвонили мне в гор. Ростов по этому вопросу, я просил Вас расследовать эту провокацию, направленную против меня. В гор. Ростове мы жили все коммуной в одной квартире с Военным советом, нашими адъютантами и охраной. Прошу допросить этих лиц. В Краснодаре я был около 3 дней, жил в даче крайкома (так в тексте. — Н. J.), всегда обедал и ужинал вместе с секретарем обкома и председателем крайисполкома. Прошу также допросить, что я там делал.

В Тамани жил 6 дней у колхозника, где находился со мной председатель Краснодарского крайисполкома т. Тюляев. Прошу допросить этих лиц, чтобы избегнуть позорного провокационного обвинения.