Марсиане

То есть не наедине, конечно. Как–никак он на заводе работал, где по утрам товарищи по классу из казенных домов тоже вовсю об этой самой перестройке спорили. Тогда по всей нашей стране злые и не похмеленные мужики учились выговаривать новое слово: ин–тен–си–фи–ка–ци–я, потому что накрылись лозунгами с этим словом многие места, которые во времена застоя любили посещать наши сограждане перед работой. Но с рабочими о перестройке говорить Коленкову было неинтересно. Он–то как раз закрытию пивных ларьков даже радовался и, что водку по талонам продавать стали, тоже одобрял. Только можно ли это товарищам по цеху сказать? Что вы! Не, нельзя было такого говорить. Могли и понять неправильно, и вообще что–нибудь тяжелое на голову уронить.

С клубникой кое–как справились… Жена закатала восемьдесят четыре литра варенья и расставила по полкам в погребе. Кое–как совладали и с вишней. Побегал Коленков по магазинам, по знакомым и добыл–таки банки. Но вот поспела смородина, и жена взбунтовалась.

— Все! — объявила она. — Сахар теперь по талонам продавать будут. Четыре кило нам с тобой на месяц положено!

Она оделась и ушла, поднимая пыль по Розе Люксембург, в школу. Хотя чего ей, рядовой учительнице, в школе делать? Лето же, занятий нет… Но ведь и сахара тоже нет, чего же дома сидеть, смотреть, как ягода гибнет?

Вечером Коленков сошелся у забора с Марасевичем, но о перестройке сегодня спорить не стал.

— Смородины сейгод сколько… — пожаловался он. — А сахару нет. И куды ее, смородины, растет столько?

— В заводской–то ларек не берут разве? — удивился Марасевич.

— Не… Я в конторе был, так тут у нас, оказывается, уже целое управление кооперации образовалось. Но пока они только штаты укомплектовали, к будущему лету — цех откроют… Но тоже пока на привозном сырье будут работать… А уж в будущей пятилетке…

Коленков не договорил, безнадежно махнул рукой.

— Ну, так в будущей пятилетке и сдашь смородину! — незлобиво пошутил Марасевич. — Что ты, в самом деле, сосед. Перестройка идет, а ты со своей смородиной лезешь.

— Тебе хорошо смеяться! — обиделся Коленков. — А у меня смородина осыпается.

— Да я и не смеюсь совсем! — запротестовал Марасевич. — Только раз везде перестройка идет, надо и тебе, Алексей Петрович, перестраиваться… Как ты думаешь? На базар завтра поедешь со мной?

— Я?! На базар?!

— Ну ты, конечно… Не жена же… Она — учительница, ей нельзя, ее ученики там, на базаре–то, будут… Тебе надо ехать. Выходной ведь ты завтра?

— Выходной… — сознался Коленков.

— Ну, значит, и поедем пораньше… Я завтра на своей машине еду, вот и возьму тебя за компанию.

На базаре Коленкову не то чтобы не понравилось, но поначалу оробел он здесь… За прилавками, заваленными виноградом и арбузами, персиками и абрикосами, стояло столько разноплеменного народу, сколько и по телевизору не каждый день увидишь. И торговали… Торговали всем, что только произрастает на нашей грешной земле. А в мясном ряду стояли мужики с бурыми, как разбросанные по прилавку куски мяса, налитыми тяжелой кровью лицами. И только в медовом, окруженном осами и мухами ряду и приободрился Коленков. Торговали там в основном старички. Добродушные и какие–то светлые… Но смущение и здесь не пропало. Трепыхалась в сознании трусливая мыслишка — бросить все, уехать подобру–поздорову, а то ведь и засмеют его, когда увидят, что на этот праздник плодородия явился ты с двумя ведрами неказистой смородины…

Однако спутник его, пенсионер Марасевич, не терял времени даром. Ускользнув куда–то, он вернулся минут через десять и сразу поволок Коленкова в ягодные ряды. Ну, тут другое дело… Тут свои торговали и своим. Почти все прилавки были заняты золотозубовцами. С краю стоял Морозов — торговал на пару со своим меньшим пареньком, который у жены Коленкова во втором классе учился.

— Почем смородина сегодня? — поинтересовался Марасевич.

— По пять рублей берут… — покровительственно глядя на Коленкова, отвечал Морозов.

— Слышал? — Марасевич подмигнул Коленкову, — Ценят городские труженики нашу ягодку. Ценят. Ты тут за день, если повезет, месячную получку огрести можешь…

— Слышу, — ответил Коленков, пробуя доставшиеся ему весы. — Я ведро оботру да в него и буду деньги–то складывать.

Марасевич хохотнул, и торговля началась.

Только шла она очень уж вяло.

За полчаса Коленков продал всего полкилограмма ягод. Собирались, правда, еще двое покупать, но, покрутившись, отошли к Морозову, показалось, должно быть, что у того ягода покрупнее. Но не шибко брали и крупную ягоду. Ну, может, килограмма четыре продал Морозов — не больше. Однако не горевал. Посмотрел на часы и, приказав сыну встать к весам, зашагал к выходу с рынка.

— Куда он? — спросил Коленков, чувствуя, что хочется ему высыпать в урну эту пятирублевую ягоду и поскорее уйти отсюда.

— Известно куда… — ответил Марасевич. — Заправиться.

— Вроде рано еще… — Коленков взглянул на часы.

— Если места, Алексей Петрович, знать, то в самый раз идти. Как ты на это смотришь? Может, скооперируемся, а?