Марсиане

Уже наступили сумерки. На склоне железнодорожной насыпи жгли траву, и злые языки пламени ползли по земле. Издали огонь был похож на желтое окно, но что происходило за этим окном, конечно же, отсюда, с улицы, было не видно, как ни всматривался Ромашов.

Иногда часть огня задерживалась в своем движении, и тогда белесый дым стлался над откосом, прикрывая ушедшее пламя, и оно казалось сквозь него бледно–розовым…

Ушел огонь, вместе с огнем убежали мальчишки, и Ромашов остался перед выжженной насыпью одни.

«Не приедет, — подумал он. — Не приедет…»

Зашумела со стороны города электричка, и медленно проплыли за тонкими топольками желтые окна.

«Если она не приехала и на этой электричке, — подумал Ромашов, — то, значит, и совсем не приедет…»

Электричка задрожала и погасла. В просторной вечерней тишине резко щелкнули опущенные токосниматели.

Кто–то весело засмеялся. Это пассажиры нарядной гурьбой прошли мимо.

— Не приехала…

Прямо над головой Ромашова вспыхнул фонарь и, схватив в свой холодный свет топольки, швырнул их тени на желтую стену вокзала. И тут же холодные ладони захлестнули глаза Ромашова, скрыли в себе завечеревший мир.

— Приехала, — прошептал он, оборачиваясь, — приехала… А я уже думал, что ты не приедешь…

— Я с другой стороны подошла, — сказала Саша и засмеялась. — Пошли!

И потом они шли по песчаному берегу, и ветер с залива хлопал их плащами, и они целовались, закрываясь от этого ветра.

— Вот сосны, — сказала Саша так, словно жаловалась Ромашову. — Под ними никогда не растет трава…

— Сосны… — согласился Ромашов, обнимая ее. — Что ты хочешь от сосен?

А вокруг было уже совсем темно. Высоко над головами почти в неосознаваемой высоте глухо шумели ветви, а еще выше робко прокалывались сквозь тучи редкие звезды…

На разъезде стоял поезд. Желтый свет из окон падал на желтый песок, и песок казался сумрачно–белым.

Саша потрогала рукой поезд.

— Поедем?

Откуда–то с головы поезда подошел, помахивая желтым фонарем, обходчик. Посветил на буксы и, задумчиво дернув себя за ус, проговорил:

— Садитесь скорее. Сейчас отправление махать буду…

Саша повернулась к Ромашову, но он уже был на подножке. Наклонившись, крепко обнял ее и легко поднял над землей, поставил рядом с собой.

Поезд покачнулся и пошел, мягко набирая ход.

— Поехали, — сказала Саша.

Ромашов привлек ее к себе.

— Вот мы и едем… — прошептал он.

— Едем… — прошептала Саша, задевая губами его лицо. — Но скажи мне, почему ты так долго не приходил, не звонил… Почему?

5. Под шумом дождей

Жара стояла до половины августа. Кругом горели леса, леса были закрыты, и по городу ползли едкие, как гарь, слухи…

К тому же с острым сердечным приступом увезли Ромашова, и Саша осталась в пустой квартире совсем одна.

Вечерами, когда стихала жара и беспощадное солнце уходило за дом, она подолгу стояла на балконе, рассматривая тень дома, лежащую поверх ровно расчерченного газона, поверх проспекта — до голубого флажка троллейбусной остановки…

Она смотрела вниз, и ее печали и горести стихали тогда.

Это был ее дом, и это успокаивало…

Раньше, когда живот еще не был таким большим, Саша любила, перегибаясь через перильца, рассматривать крыльцо дома, людей, выходящих из него. И тогда чуть кружилась голова и сердце замирало, готовое и к чуду, и к полету…

Теперь живот надежно отделял ее от перил, и Саша, вздыхая, шла в комнату и долго бродила там среди магазинных вещей, к которым так и не смогла привыкнуть.

Около девяти часов начинало темнеть, и Саше становилось страшно одной среди жарких сумерек.

Болела голова, и не успокаивала мысль о кооперативе, о том, что уже отдан долг за первый взнос, и о том, как надежно и прочно жить в своем доме.

Уже не успокаивало это.

От страха Саша словно цепенела. Сидела, не двигаясь, на тахте, потом забывалась в липком и жарком воздухе, теряла память.

Она выросла в благополучной семье и росла в стороне от сверстниц, росла, словно трава, никого не тревожа и никого не касаясь.

Все ей давалось легко. Даже болеть и то было нетрудно. Когда надоедала школа, она обязательно простужалась и целые дни сидела дома, читая толстые и глупые книги про нездешнюю жизнь. А когда книги надоедали, болезнь сразу проходила, и участковый врач только удивленно разводил руками.

Она помогала и матери, но тоже странно — по–своему… Утром долго сидела у стола с неприбранной посудой и думала о чем–то далеком и нездешнем, а потом вздыхала, брала листок бумаги, разграфляла его и писала, аккуратно нумеруя пунктики:

1. Убрать кровать.

2. Подмести пол.

3. Помыть посуду.

И, выполняя нужные дела, аккуратно ставила крестики, но скоро забывала о списке, торопливо доделывала все и снова задумывалась.

По всему дому валялись эти аккуратно расчерченные листки. Постепенно они выгорали на солнце, покрывались пылью, пока кто–нибудь их не выбрасывал. Сама Саша их больше не трогала, как не трогала она и бесчисленных школьных грамот, которые тоже валялись по всему дому, пылясь и выгорая.

Все это было давно… Что–то изменилось в Саше, и тихие воспоминания соскользнули с нее.