СО ВРЕМЕНЕМ я полюбила смотреть, как письмо оставляет след на лицах других пишущих. Словно любовь. Как оно оставляет в глазах особое напряжение и тайное знание, чаще всего грустное. В тот период круг моего общения расширился, я познакомилась с другими литераторами, и среди них был Глеб.
У него был детский затылок, он сидел и рисовал на одном из поэтических вечеров, а я сначала смотрела на его такой невозможно красивый затылок, а потом тоже стала рисовать на какой-то оторванной бумажке, он обернулся и показал мне нарисованное, а я ему в ответ свое, и мы засмеялись. Он нарисовал зубастого крокодила.
После вечера я подошла к нему и протянула руку для знакомства, он пожал мою руку и посмотрел мне в глаза, у него был мягкий и грустный взгляд, возможно чересчур осмысленный для молодого мужчины.
Я сразу почувствовала к нему сильное эмоциональное влечение. Чтобы представить Глеба, можно вообразить себе льва Бонифация из мультика с невозможной печалью на лице и очень-очень худого, а можно представить себе вечного героя Хармса, сдуваемого ветром, или ленивца. Он всегда много и очень смешно шутил над своим еврейским происхождением, вначале ставя меня в тупик. Как-то я рассказывала ему, что не осталась на вечеринку по случаю Шаббата, потому что боюсь оставаться на ночь в новых местах. А он посмотрел на меня серьезно и спокойно и ответил:
– Конечно, тем более когда кругом одни жиды.
Я растерялась, а он вдруг захохотал, и тогда я тоже засмеялась.
Позже, когда я показала ему фотографию Мальвы в своем телефоне, он долго смотрел на нее, а потом поставил свою оценку:
– Ну слушай, это собачья собака.
Как-то он пристраивал в своем «Фейсбуке»[3]
похожую девочку-дворняжку и, конечно, назвал ее Геринг. Традиционно используя своей губительный юмор.Это всегда было гомерически смешно и мрачно, как голый корешок «Дома Аниты» Лурье. Я читала эту книгу ночами, как одержимая, и тогда мне было почти жалко, что я не умерла в юности. И возлюбленную главного героя звали, как меня, Люба. И мне остро хотелось существовать внутри чьего-либо текста через трагедию, которую невозможно прервать.
Я еще не знала, что через несколько лет окажусь в пространстве, где звонок с места казни будет уже чуть ближе к реальности, чем самый страшный сон.
А тогда «Козлиная песнь» Вагинова и неподцензурная поэзия, по которой он когда-то писал диссертацию, дорога от Волхонки до «Библиотеки имени Ленина» в метель, вдруг ставшая такой длинной и сказочной. Я смотрела на его черные, как самая черная сажа, вьющиеся волосы и смеялась, мы могли бы вообразить себя героями позднесоветских фильмов, которые он так любил, французскими левыми или обэриутами.
Однако это была совсем другая реальность, которая только теперь кажется безмятежной.
Обсуждение скандала вокруг 54-й школы, постоянная исступленная пересборка внутренних и внешних границ. Такие частые бесконечные разговоры о насилии и гендере, сравнение поведения некоторых знакомых, близких и далеких, с делом Трушевского. Все художественное сообщество превратилось в минное поле признаний и их отрицания. Но правда для женщины в том, что изнасилованная – это всегда ты сама: и когда ты говоришь об этом, и когда ты отворачиваешься от этого разговора.
Иллюзорная герметичность, где бывшие любовники или насильник и жертва встречаются только в комментариях «Фейсбука»[4]
.Мы так много говорили тогда и спорили о насилии, не думая и не подозревая, что однажды оно станет настолько тотальным, что уже не оставит пространства для дискуссии, и снег навсегда превратится из сказочного в тоталитарный.
Какая странная игра: друг присылает тебе фото Шаламова, а ты и не думаешь, что однажды оно будет про тебя или него.
ДАТА РОЖДЕНИЯ
ПРОФЕССИЯ / МЕСТО РАБОТЫ:
ДАТА РАССТРЕЛА
ДАТА РОЖДЕНИЯ
ПРОФЕССИЯ / МЕСТО РАБОТЫ:
ДАТА РАССТРЕЛА
ДАТА РОЖДЕНИЯ
ПРОФЕССИЯ / МЕСТО РАБОТЫ:
ДАТА РАССТРЕЛА
Мы еще могли встречаться у Соловецкого камня и читать имена, как непричастные. И весь звук вокруг оборачивался в непрерывный гул: «Расстрелян», «Расстреляна». Можно уничтожить память, имя, тело наконец. Вечность – это путь холода, но, возможно, должно существовать пространство, где отнятые, забытые, стертые имена возвращаются к своим владельцам.
Мы тогда могли верить, что да, это пространство возможно, как возможны скорбь и уважение, даже когда ничего отменить уже нельзя.