Мартин Лютер. Его жизнь и реформаторская деятельность

Лютер первое время был сильно встревожен неожиданным оборотом дела. Члены его ордена не могли поддержать его мужества – напротив, они, советовали замять дело. Книга Приерия показывала, как будет реагировать Рим. Но страх за будущее не ослабил в Лютере решимости твердо стоять за дело, которое он считал правым. Борьба разбудила дремавшие в нем инстинкты борца. К тому же, когда прошло первое изумление, вызванное его смелостью, он стал получать с разных сторон выражения сочувствия. Университет, вначале выказывавший некоторую нерешительность, теперь окончательно принял его сторону. Курфюрст, дороживший Лютером как незаменимым профессором, которому близкий его сердцу университет был обязан своим процветанием, также выказывал ему особенное благоволение и, когда Лютер в апреле 1518 года отправился на конвент своего ордена в Гейдельберг, дал ему охранную грамоту. По этому поводу в Гейдельберге был устроен диспут, результатом которого было то, что на сторону Лютера перешли некоторые молодые ученые и студенты.

Нападки противников, с одной стороны, и поддержка друзей, с другой, побудили Лютера сделать еще один шаг по новому пути. По возвращении из Гейдельберга он закончил свои латинские объяснения к тезисам под названием “Resolutiones” – самое значительное произведение в этот период. Здесь Лютер идет уже дальше, чем в тезисах. Он делает различие между решением папы и постановлением собора, которое одно только может считаться непогрешимым, а по поводу отпущения грехов говорит, что хотя Бог и дарует его через служителя церкви, но дарует лишь за одну веру в божественную благодать, причем самое прощение может быть выражено и устами простого мирянина. Из этого логически следовало, с одной стороны, что отпущение, даваемое священником, и само таинство не приносят исповедующемуся никакой пользы, если он внутренне не проникся верой, а с другой, что истинно верующий получит прощение от Бога и в том случае, если священник самовольно откажет ему в отпущении. Так Лютер разрывал могучую цепь, с помощью которой церковь приковала души к своим иерархическим органам. Лютер глубоко смирил человека пред Богом, отказывая ему в возможности спастись при помощи собственных заслуг и добрых дел и ставя его спасение в зависимость от одной лишь благодати Божией (так как и вера дается человеку лишь в силу последней). Но зато он сделал человека свободным от людей – это и была та “христианская свобода”, которую реформатор возвестил своим учением.

Впрочем, Лютер еще не отрицал обязательности внешних наказаний, налагаемых церковью и папой. В этой чисто внешней области он еще признавал за папой власть, происходящую от Бога. Во всем, что не касается веры, писал он, христианин должен терпеливо сносить даже злоупотребления властей и незаслуженные страдания.

Но тут возникал вопрос: кому же принадлежит авторитет в делах веры, где вообще следует искать высшие нормы и источники христианской истины? В этом отношении Лютер лишь постепенно и после сильной внутренней борьбы выработал себе ясный и последовательный взгляд. Впрочем, в самой католической церкви на этот счет еще не было вполне установленного мнения. Учение о непогрешимости папы и безусловном авторитете его решений, хотя и провозглашенное томистами и принятое папами, не было еще догматом; оно стало таковым лишь в недавнее время – в 1876 году. Рядом с этим учением многие теологи, не рискуя прослыть еретиками, доказывали, что и папа может ошибаться и что последнее решение в вопросах веры принадлежит Вселенскому собору. Таково было, между прочим, мнение Парижского университета. В XV веке высказывались безнаказанно даже такие взгляды, что и решения соборов не всегда отличаются непогрешимостью. В одном только не допускалось сомнения – что те постановления соборов, которые были признаны и папами, представляют безусловную божественную истину и что вселенская церковь не может ошибаться.

Фактически Лютер давно уже признавал единственным авторитетом Св. Писание, но в то же время не хотел отказаться от согласия с церковью. И теперь еще он жалуется на недобросовестность противников, клевещущих на него, будто в его сочинениях кроется “чешский яд”. Он не допускает и мысли, что собор может ошибаться, и готов отдать свое учение на суд подобного собрания, хотя в то же время нигде не заявляет прямо, что наперед и безусловно подчиняется его решению. Он так убежден в истине своего учения, что, видимо, и не сомневается в его торжестве при беспристрастном исследовании.