Мартин Лютер Кинг. Жизнь, страдания и величие

Мартин Лютер Кинг в течение всей своей сознательной жизни оставался частью негритянской церкви. Он разделял свойственную ей набожность и страсть к старомодным псалмам и гимнам. Он также воспринял традиции американского протестантизма. Он говорил на языке Билли Грэма и любил старомодную риторику либерального протестантизма с характерным для нее цитированием устаревших авторов вроде Джеймса Рассела Лоуэлла и Томаса Карлейля. Если теологию Мартина Кинга рассматривать с точки зрения ее цельности и завершенности, то исследователь будет удивлен обилию в ней простых клише и общих мест. Как богослов-теоретик он кажется мало оригинальным, даже скучным, лишенным живых связей с современными ему течениями теологической и социологической мысли, с другими областями общественных наук. И все же, признав справедливость этих и ряда других критических замечаний, нельзя не согласиться с тем, что взгляды Кинга обладают неповторимой индивидуальной самобытностью.

Писатель Джеймс Болдуин, сын негритянского священника, сумел выразить некоторые из главных прозрений Кинга лучше самого Кинга. Судьба Америки, писал он в 1963 году, зависит от нашего признания того факта, что мы не являемся исключительно белой нацией. Мечта Кинга, которую он лелеял почти всю свою жизнь, которой он много раз делился со своими слушателями и о которой узнал весь мир во время его выступления у мемориала Линкольна, включала в себя веру в то, что американский народ можно спасти от расизма. И Кинг, и Болдуин относились к расизму как к порождению зла, а не как к результату деятельности плохих людей. Они рассматривали его как проявление человеческой глупости и призывали Америку к трансформации. «Целью такой трансформации, ― писал Болдуин, ― станет безусловное освобождение негров; того, кого так долго гнали и отвергали, теперь следовало бы заключить в свои объятия, не обращая внимания на возникающий риск».

Благодаря мудрости Кинга и его приверженности ненасилию именно негры первыми приняли на себя этот риск. Он взял учение «белых миссионеров» о необходимости стойкости и терпения и добавил к нему концепцию Ганди о спасительной силе страдания. При этом он отделил самих людей от их собственных дурных поступков. Человек в равной мере способен творить как добро, так и зло, но Кинг верил, что «есть что-то в человеческой природе, созвучное добру и добродетели». Поэтому «необходимо уничтожить несправедливую систему, а не отдельных людей, пойманных в силки этой системы». Наглядно демонстрируя добрую волю даже в тех случаях, когда оппоненты явным образом были не правы, Кинг создавал такую ситуацию, при которой его претензии представали в наиболее выгодном свете, а неправедные дела оппонентов казались совершенно непростительными. Но Кинг всегда оставлял своим оппонентам возможность измениться. Давление, оказываемое на них, выводило все внутренние, скрытые конфликты на поверхность, сохраняя инициативу и моральный контроль над ситуацией в руках сторонников ненасилия; при этом создавалась основа для примирения конфликтующих сторон.

Ганди понимал «незаслуженное страдание» как путь к спасению посредством накопления личных заслуг. В версии Кинга «незаслуженное страдание» неразрывно связано с христианской идеей братской любви. Что Кинг не удосужился объяснить даже в нескольких словах, так это свою собственную, неповторимую интерпретацию братской любви с точки зрения немотивированной ответственности. Чувствуя себя чернокожим мессией, призванным спасти белую Америку, он возложил на себя бремя незаслуженной ответственности. «Разве я сторож брату своему?» ― вопрошал Господа Каин. Собственный ответ Кинга был однозначен: «Да». Он был склонен чрезмерно винить самого себя в тех случаях, когда несчастья происходили с людьми, за которых он чувствовал себя ответственным. Вполне возможно, что так в нем воплотилась часть «белого миссионерского» учения, призванного отвести обвиняющий перст от виновных белых людей и заставить негра во всех грехах винить самого себя. Но Кинг прорвался к самой сердцевине евангельского учения, и это позволило ему, темнокожему человеку, отождествлять себя с самим Иисусом, который, зная, что он не виновен в грехах своих современников, взял тем не менее на себя ответственность за грехи мира. Благодаря этому страдания Иисуса обрели спасительную силу. И именно поэтому образ Иисуса и его «этика любви» всегда оставались центральными в мышлении Кинга.