Мартина

Прошло несколько месяцев с того вечера, и если бы сегодня ее спросили, что чаще всего она тогда чувствовала, она ответила бы: отверженность. Парадоксально, но больше остальных, казалось ей, ее отвергал Анджей. Тот самый Анджей, которому она сама регулярно, по нескольку раз в неделю, давала от ворот поворот. И несмотря на это, он все время должен был быть при ней, учить для нее новые стихи, заниматься ее компьютером, замечать новые туфли или новый лак, покупать для нее книги, напоминать, чтобы она позвонила отцу, и целовать ее в шею, но только в случае, если перед этим вызовет в ней восхищение. А потом сразу забыть, что она позволила ему сделать это. Он должен был ждать.

Переживать вместе с ней эту ее зачарованность Торунью, покорно терпеть то, что она, ни слова не сказав, исчезает на весь уик-энд, а вернувшись, молчит полнедели, срываясь как ошалелая при каждом звонке телефона.

Он устал ждать.

Она даже не заметила, как он вышел из игры. В молчании постепенно гасло его присутствие. Как догорающая свеча. А поскольку ей в жизни светил мощный прожектор из Гданьска, свечи она и не заметила.

Магда только раз прокомментировала то, что Анджей уходил из ее жизни:

— Мартина, послушай, ты не должна относиться к мужику как к номеру в списке очередников на пересадку почек. Пусть он ждет, но не отключай ему диализатор. Может, он был и не совсем здоров, но ты перепутала органы. Он ждал в очереди по пересадке сердца. Твоего. К тому же, кроме сердца, у него есть и простата.

Она скучала. Вовсе не по близости или сексу. Этого в ее жизни, если не считать месяца в Торуни, и раньше было мало. Скорее по таинству пребывания вместе. По разговорам, взглядам, по нежным прикосновениям и тем моментам, когда в общежитии, в машине, на паркинге или во время прогулки по лесу они вдруг замолкали и начинали целоваться и обниматься. По напряжению, сопровождавшему такие минуты, она скучала больше всего. И меньше по тому, что происходило после.

В течение нескольких недель она верила, что все вернется. Он позвонит, она уступит его просьбам простить его. И все будет как прежде. Она продумала этот разговор в деталях, оставив на потом лишь решение, когда расплакаться — до того, как он дойдет до просьб простить его, или после.

Но он не звонил. Она постоянно срывалась к телефону, а Магда постоянно повторяла ей, что даже собака Павлова перестанет выделять слюну, если после нескольких десятков звонков не получит миски с кормом. Отруби ты себе этот хвост, Мартина!

Она вернулась к дневнику. Блог остался разговором с миром, но никак не о нем. О нем она писала для себя. Всегда, когда телефон не звонит, я знаю, что это ты…

Она ездила в Щитно. Каждую пятницу. Отец ни о чем не спрашивал. Варил грибной суп, стелил для нее постель под окном, и они разговаривали. Утром она брала Тони и шла с ним на озеро. Через три недели он сказал ей, что не будет работать в уик-энды и что Тони ждет каждой пятницы, «как алкоголик чекушки». Во время какого-то очередного приезда отец положил рядом с ее прибором на обеденном столе подарок. Новый мобильник. С новым номером, который он неумело написал фломастером на картонке, прикрепленной скотчем к цветной бумаге. В воскресенье вечером, перед отъездом, она подошла к кровати под окном, достала из сумки свой старый телефон, отключила его и запихнула под подушку.

Четверг: написать реферат

У меня на курсе есть приятель, счастливый уже тем, что родился. Ничем больше он не отличается. Невысокий, толстоватый, всегда, и зимой и летом, в огромных коричневых ботинках, он носит очки и, как говорит Магда, «сексуальности в нем меньше, чем в вешалке в прихожей». Его зовут Ремигиуш. Иногда он забегает к нам, главным образом затем, чтобы принести мне конспекты лекций. В последние месяцы он стал просто невыносим. Я не могла понять его жизненной философии. Каждый раз, как мы встречались, он казался мне клоуном на похоронах. Он доводил меня до бешенства этой своей жизнерадостностью. Он был раздражающим диссонансом. Как аноректичка, приехавшая в санаторий для людей «в теле». Я просыпалась в печали, засыпала в печали и хотела пребывать в печали. Такой вот был период. А он был апофеозом неуместной радости. Словно розовая гвоздика в петлице костюма покойника. Ко всему прочему нам предстояло вместе писать реферат о прозе Хемингуэя. Я хотела писать о Набокове, но опоздала на занятия, и остались только Хемингуэй и Ремек в качестве соавтора.

Нет более грустного типа, чем Хемингуэй. Если бы не бар Джози Рассела на Дюваль-стрит, главной улице Ки-Уэст во Флориде, он застрелился бы на десять лет раньше. В то же время нет, наверное, в мире человека более радостного, чем Ремек.