Мартиролог. Дневники

Кстати, Джуна очень полюбила Ларису, наделала ей какие-то комплименты. В смысле здоровья сказала, что у нее больные почки и что она ее полечит. (Важно, чтобы Лариса сама этого захотела.) Лариса обещала поговорить насчет денег с Джуной. <…>

«Уж не оттого ли люди истязают детей, а иногда и больших, что их так трудно воспитывать — а сечь так легко? Не мстим ли мы наказанием за нашу неспособность?»

(Герцен. «Былое и думы»)

29 мая

«Поэт и художник в истинных своих произведениях всегда народен. Что бы он ни делал, какую бы он ни имел цель и мысль в своем творчестве, он выражает волею или неволею какие-нибудь стихии народного характера и выражает их глубже и яснее, чем сама история народа…

…Поэты в самом деле, по римскому выражению, — „пророки“; только они высказывают не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно, что есть в тусклом сознании масс, что еще дремлет в нем».

(Герцен. «Былое и думы»)

30 мая

«Для хороших натур богатое и даже аристократическое воспитание очень хорошо. Довольство дает развязную волю и ширь всякому развитию и всякому росту, не стягивает молодой ум преждевременной работой, боязнью перед будущим, наконец, оставляет полную волю заниматься теми предметами, к которым влечет…»

(О Станкевиче. Герцен. «Былое и думы»)

31 мая

Вернулся из Сан Бьяджо. Немного загорел, вернее, обгорел. Очень (почему-то именно там) скучал по Тяпусу и Ларе. Ночью приснился какой-то очень неприятный сон. Снились и Тяпа, и Лара, и Ольга, но как-то очень неприятно. Какой-то я был обиженный и виноватый и потерянный. Потом был в Доме литераторов на каком-то банкете. Познакомился с Фадеевым — он был молодой и красивый — видел Суркова, говорил тосты; потом сообщил всем о том, что на улице застрелили Ю. Бондарева. Потом (или до) перебегал площадь под обстрелом… Чушь какая-то… Но тяжелая и многозначительная. А главное, что я будто бы чем-то обидел своих. Поезд, станция, и мы куда-то едем втроем. Очень тяжелый сон. Дождь… Поздняя весна, грязь…

«…Стройность одинаковости, отсутствие разнообразия, личного, капризного, своеобычного, обязательная форма, внешний порядок — все это в высшей степени развито в самом нечеловеческом состоянии людей — в казармах. Мундир и однообразие — страсть деспотизма. Моды нигде не соблюдаются с таким уважением, как в Петербурге; это доказывает незрелость нашего образования: наши платья чужие. В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок. В Париже только боятся быть одетым без вкуса, в Лондоне боятся только простуды, в Италии всякий одевается как хочет. Если б показать эти батальоны одинаковых сюртуков, плотно застегнутых щеголей на Невском проспекте, англичанин принял бы их за отряд полисменов».

(Герцен. «Былое и думы»)

Июнь-июль 1982

1 июня

Звонил Ларисе. Пока ничего нового. Сегодня она едет в деревню на два дня. Тяпа там с Манечкой и Ольгой. Может быть, завтра, в среду? Норман мне не помогает совсем.