Мартон и его друзья

— О нет! — улыбнулся новый друг, взрослый человек, журналист. — Если б я умел так писать!.. Эндре Ади[55], — сказал Алконь. — Слышал такое имя?

— Никогда, — простодушно признался мальчик. — Никогда.

Вечером Ене Алконь дал Мартону сборничек стихов. Мальчик начал читать. Читал все более жадно, глаза у него загорелись. Ему показалось, что произошла какая-то большая перемена в нем, в мире: что-то зазвенело, зазвучало, заговорило, странно и все же просто, иначе, чем до сих пор, и все-таки понятно.

Потом, когда в палате светилось уже только маленькое квадратное молочное стекло, Мартон положил книгу и, припоминая отдельные строчки, подумал о том, как хорошо, что полевой сторож выстрелил в него и что его привезли в больницу, иначе ему, быть может, никогда не попался бы в руки этот сборник стихов. «Что скажут ребята, Лайош, когда я покажу им?»

А сквозь открытое окно, сплетаясь у него в голове со строчками стихов, снова неслась песня солдат:

Злые ветры дуют, матушка родная…

* * *

…Третьего ноября Мартона выписали из больницы, и он пошел домой. Перед выпиской попросил Петера узнать: вправду ли родители переселились на улицу Луизы?

Петер отлично выполнил поручение.

В коридоре больницы, где они уединились с Мартоном, Петер, смеясь, рассказал, как понес чинить свои башмаки к г-ну Фицеку. Полчаса торговался с ним, лишь бы увидеть и мать Мартона и братьев и узнать, что они думают о пропавшем. Чики был уверен, что они все равно не утерпят и заговорят о Мартоне.

— Папаша твой спросил, хожу ли я в школу. И сказал, что ты пропал и если не вернешься до субботы, то в воскресенье в «Непсаве» появится объявление, и «весь мир узнает об этом сраме, и будет он опозорен на весь свет». А еще он и в полицию пойдет. А мама твоя плакала. Я сказал им, что я тоже хожу на экскурсии. И что ничего плохого из этого выйти не может. В последний раз, в воскресенье, я был в Пилишском лесу. «А вы не видели там мальчишек?» — спросил твой папаша. «Как же не видел, — ответил я. — Целых пять штук там встретил. Они живут в шалаше». — «Что? — закричал твой папаша, — Берта! Слышишь? А не было среди них такого с черными кудрявыми волосами?» — «Как же, — говорю я, — был…» И я рассказал, как выглядит этот, с черными волосами, и добавил, что он очень хорошо поет. «Он! — всплеснула руками твоя мама. — Мартон!» — «Да, да! — ответил я. — Правда! Ребята Мартоном звали его». — «Ну! — сказал твой папаша. — Не сторговались бы мы с вами, ей-богу, даром починил бы вам башмаки за эту добрую весть! Берта!.. Такие башмаки больше смысла чинить, чем солдатские…»

— Солдатские? — переспросил Мартон.

— Угу… для армии… Все стеллажи набиты ими. И папаша твой показал на них и почему-то задумался. Потом опять повернулся ко мне. «Мой сын очень умный парень, — сказал он о тебе, — вот только не знаю, в кого он пошел, что все глупости одни выдумывает». — «Какие глупости?» — спросил я. «Да все планы сочиняет… Музыку какую-то… и… бесплатный отдых… Это он в тебя, наверно, пошел», — сказал он твоей маме.

Ба, совсем забыл, да ведь я у Мадьяров побывал! Илонку не видел, но оставил твое письмо… что только с пятого начнешь учить ее… потому что болен… И на улицу Хорански сбегал, там тоже сказал директору все что надо… Поверил… Ради дружка я и врать горазд не хуже попа! — И Петер рассмеялся.

Потом почему-то притих. Смех улетел.

— Знаешь, — медленно заговорил он, да такой смущенный, каким Мартон не видел его никогда, — есть еще новость одна.

— Какая? — спросил Мартон, даже испугавшись.

— Твой отец знал моего отца. И мама тоже…

— Отца?.. А ты никогда не рассказывал про своего отца.

— Потому что…

И Петер Чики, краснея и запинаясь, рассказал всю историю Японца, Шандора Батори, который был яссом и его убили.

— А как же они догадались, что ты?..

— Мама твоя сказала, что я похож на него, и спросила, не знал ли я его. Только что у меня волосы светлые, а у него черные были…

— Батори? — задумчиво повторил Мартон. — Так ты же Чики.

— Да, потому что я незаконнорожденный, — и Петер опустил свою большую голову. Волосы, будто желая защитить пылающее лицо парня, упали вперед, закрыли его.

…Похудевший, бледный явился Мартон домой. Все его обнимали, целовали, и г-н Фицек тоже. Сперва он и внимания не обратил на то, как выглядит сын, и только за обедом, к которому г-н Фицек велел на радостях принести бутылку вина, он внимательно разглядел его и сказал:

— В бесплатных сапогах, сынок, и ноги плачут.

При слове «ноги» Мартон вздрогнул. Насторожился: что будет дальше? Но дальше ничего не последовало. Г-н Фицек понятия не имел о том, что случилось с сыном. Сравнение с ногами и с сапогами пришло у него от сапожного ремесла, которое г-н Фицек хотя и возненавидел со временем, однако в душе всегда оставался ему верен.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, короткая и угрожающая тяжкими последствиями, но вовсе не для того, чтобы оправдать суеверный страх перед чертовой дюжиной