Мартовские дни (СИ)

Ёширо кивнул, соглашаясь. Они плечами стиснули чужеземца промеж собой, ступая шаг в шаг. При свете тусклого весеннего солнышка царевич отметил, что волосы у ромея не черные в синеву, как у Кириамэ, но мягкого цвета сажи. Вьются крупными кольцами, словно баранье руно, и явно давно не водили знакомства с горячей водой, мыльным корнем и частым гребнем. Кожа у парня была смуглая, с рождения опалённая солнцем. Не бронзовая, как у Ясмины, а с едва заметным желтоватым отливом. Ростом он был почти с Ёширо, но малость шире в плечах и крепче сложением. Еще б не хмурился и не щерился на людей лютым волком… не на казнь же его волокут, а в гости званые!

— Знакомиться-то будем? — по-свойски осведомился царевич, разрушая напряженное молчание. — Я Пересвет. Эта грозная краля с двумя мечами — Ёширо Кириамэ, прибыл к нам из Нихонского царства, что за горами да морями. А тебя как звать-величать прикажешь — Гардиано?

— Он тебе кто — друг, телохранитель или постельная грелка? — словно бы между делом осведомился ромей. Кириамэ раздраженно зашипел сквозь зубы, но Пересвет махнул на него рукой, мол, успокойся. Не видишь, человек ищет, на ком досаду сорвать. Ответил честно:

— Муж. Так уж вышло.

— Криспент Гаэтано Асторре из колена Валерианов. Так будет подписано мое завещание и выбито на моем надгробии. Если, конечно, кто-то потрудится возвести это самое надгробие, — сухо отчеканил ромей. Помолчал и добавил, как сплюнул: — Зовите меня Гай. Просто запомнить и легко выговорить.

— А Гардиано — это тогда что? — не подивился звучному имени Пересвет. В ихних заграницах громкое да звонкое имя, доставшееся от предков — порой единственное, что имеется за душой у человека.

— На севере италийских земель есть озеро Гарда. Там наша латифундиа… как по-вашему — надел, удел? — без особой охоты разъяснил Гай. — Гардиано — уроженец краев близ Гарды. Прозвище.

— Зачем одалживать свое имя другому человеку? — влез малость подуспокоившийся Ёширо.

— Кому здесь есть дело до того, как меня зовут? — устало отозвался Гай. — Я хотел попробовать стать кем-то другим. Пусть Фурий потаскает мое имя. Оно не истреплется, от меня не убудет, а ему лестно. Он дурак, но так уж вышло, что в трудный миг он поделился со мной деньгами на долгое путешествие. Вот только его золото быстро утекло меж пальцев… я уже упоминал, что мой приятель — скверный игрок в кости?

— Нетрудно смекнуть. Тогда ты надоумил его заучить три десятка виршей и продать их книготорговцу Мануцию, — догадался Пересвет. — Мы заходили в его лавку. Он и подсказал, где искать Гардиано. И заодно… заодно поведал кое-что о тебе.

— Догадываюсь, что именно, — Гай скривился в безрадостной ухмылке, которую Пересвет уже видел — там, в удушливом мимолетном видении. — Молодым людям из приличных семей, таким как вы, лучше держаться подальше от таких типов, как я.

— Подозреваю, что в рассказе почтенного книжника одна половина была перевранными сплетнями, а другая — нелепыми выдумками, — едко высказался Кириамэ.

— Может, так оно и есть, — не стал спорить ромей. — А может, и нет.

Они свернули, оказавшись на образованной скрещением трех улиц небольшой площади. Невысокие заборы, раскачивающиеся под ветром березы с тонкими черными ветвями, царапающими низкое небо, да хлебная лавка под вывеской калачом. И — толпа. И — витающий над людским гомоном частый, быстрый и гулкий перестук с медным бряцанием, громкие ритмичные хлопки в ладоши. А еще — высокий залихватский перезвон.

— Весна пришла, — с довольным видом растолковал Пересвет. — Ромалы на солнышке греться вылезли. Всю зиму их было не видать. Давайте глянем хоть одним глазком. Ёжик, тебе понравится. В ваши края, небось, они никогда не забредали.

Кириамэ недовольно поджал яркие губы. Гай по прозвищу Гардиано двинулся вперед, плечом уверенно раздвигая толпу. Похоже, ему опостылело понапрасну дуться на судьбу и заинтересовало, что деется там, за кольцом горожан.

На двух снятых с петель половинках старых ворот огненным язычком вертелась плясунья. Кружились, вспениваясь складками, надетые одна поверх другой многоцветные юбки — черная в малиновый горох, зеленая с желтизной, синяя в яблочную пестрину. Сверкали браслеты и мониста, звенели вплетённые в толстые черные косы связки копеек-серебристых чешуек. Каблучки растоптанных сапожек выбивали непрестанную дробь по рассохшемуся дереву, вторя звону бубнов и шести надрывным струнам гишпанской хитарры с широким и длинным изогнутым грифом. Девица гортанно вскрикивала, переламываясь в тонкой талии, всплескивала руками, как подбитая лебедь-птица крыльями. Косы черными змеями летали по воздуху, вроде бы готовая упасть на бегу плясунья вскидывалась, гортанно хохотала, сверкая очами — и кружилась, кружилась без устали, ослепляя как неожиданно внесенный в темную комнату огонь.

— Ай-ша! — наперебой выкрикивали в толпе. — Айша! Жги, милая! Давааай, гони зиму! Пляши, Айша!

В кои веки принц Кириамэ опешил настолько, что утратил дар речи. Справившись с немотой, изумленно вопросил:

— Ками-сама, что это?